AngloLex.org

Суперпрецедент. Часть четвертая. 1971 - 1995 годы

В подборку судебных докладов за 1971 – 1995 годы вошли следующие дела:

1. Norwich Pharmacal Co. and Others v. Customs and Excise Commissioners. 1972-1973 годы. Требование о раскрытии информации третьим лицом, не участвующим в деле.

2. Hyam v. Director of Public Prosecutions. 1974 год. Дело об угрозе действием, переросшей в намеренное убийство.

3. Malone v. Metropolitan Police Commissioner. 1979 год. Дело о негласном прослушивании телефонных разговоров подозреваемого.

4. Council of Civil Service Unions v. Minister for the Civil Service. 1984-1985 годы. Дело о праве работников секретных служб на объединение в профсоюз.

5. Gillick v. West Norfolk and Wisbech Area Health Authority and Department of Health and Social Security. 1984-1985 годы. Дело о защите сексуального здоровья подростков.

6. Caparo Industries Plc v. Dickman and Others. 1990 год. Дело об обязанности проявления аудитором заботы об интересах акционеров и потенциальных инвесторов.

7. Regina v. Secretary of State for Transport (Ex parte Factortame, Ltd. and Others, № 2). Дело было рассмотрено Европейским судом справедливости (The European Court of Justice) в 1990 году. О судебном интердикте, запрещающем применение национального закона в нарушение основанных на общем европейском праве субъективных прав истца.

8. Regina v. R. 1991 год. Дело о попытке изнасилования мужем своей жены.

9. Pepper (Inspector of Taxes) v. Hart. 1993 год. Дело о допустимости использования для правильного толкования законов материалов их парламентских обсуждений на законопроектной стадии.

10. Airedale N.H.S. Trust v. Bland. 1993 год. Дело о жизни и смерти: может ли суд принять решение о прекращении поддержания медицинским учреждением жизни пациента, у которого не существует надежды на выход из вегетативного состояния?


1. Norwich Pharmacal Co. and Others v. Customs and Excise Commissioners. 1972-1973 годы. Требование о раскрытии информации третьим лицом, не участвующим в деле.

Лицо, обладающее информацией о личности правонарушителя, обязано раскрыть эту информацию потерпевшему с тем, чтобы предоставить ему возможность защиты нарушенных прав. Заявление о раскрытии информации должно быть удовлетворено судом даже и в том случае, если само обладающее информацией лицо никакого отношения к правонарушению не имело, и никакого основания для заявления против него какого-либо требования в связи с совершенным правонарушением не существует.


Дело замечательно выдающимся обстоятельством. В суде апелляционный инстанции спор был рассмотрен коллегией в составе трех судей, одним из которых являлся лорд-судья Деннинг (Denning), одна из самых ярких и авторитетных фигур британской судебной системы второй половины 20-го века. В ходе рассмотрения жалобы на решение Апелляционного суда, высший суд страны – Апелляционный комитет Палаты лордов Парламента, не счел нужным отдать дань уважения профессионализму и рассудительности такого выдающегося юриста и признал его мнение ошибочным, а решение Апелляционного суда отменил, что явилось весьма показательным примером отсутствия у суда предвзятости и заранее сформированной позиции, хотя чего проще высшему суду было согласиться с мнением столь авторитетного судьи, каковым являлся лорд-судья Деннинг. Никто бы и не возразил.

В связи с таким юридическим происшествием речи судей Апелляционного суда были приведены в судебном докладе высшего суда полностью, что выбивается из существовавшей в то время традиции, когда в докладах высшего суда позиции нижестоящих судов описывались не более, чем несколькими абзацами.

Истцами в деле выступила консолидированная группа фармацевтических компаний – американская The Norwich Pharmacal Co. и ее британские дочерние фирмы, являющиеся также пользователями патентом своей американской «мамы» на производство ветеринарного медикамента – фуразолидона, добавляемого в куриный корм на птицефабриках с целью предотвращения некоторых массовых заболеваний птицы.

С некоторого времени защищенные патентом и лицензионными договорами ассоциированные с американским производителем фуразолидона британские компании стали замечать появление на рынке аналогичного медикамента, произведенного явно не ими. И действительно, статистика национальной таможенной службы показывала значительные объемы импорта в Британию неизвестными лицами препарата под наименованием фуразолидон либо ветеринарного медикамента со сходными с фуразолидоном целями применения, но безо всяких деталей относительно личностей импортеров. Таким образом, возник вопрос о грубом нарушении исключительных прав производителей оригинального препарата.

Поскольку речь шла об импорте, истцами было решено воспроизвести на территории Великобритании широко распространенную в США практику раскрытия государственными органами информации об импортерах товаров, произведенных в нарушение американских патентов.

Производители патентованного препарата обратились в британское Управление налогов и таможенных сборов с просьбой предоставить им информацию об импортерах нелегального фуразолидона и иных аналогичных по своему действию ветеринарных препаратов, являющихся добавками в птичий корм. Свою цель лицензиаты не скрывали. Эта информация была нужна им для того, что начать юридическое преследование нелегальных зарубежных производителей.

Управление наотрез отказалось раскрывать лицензиатам запрошенную информацию. Эти сведения составляли собой коммерческий секрет, что следовало из положений соответствующих законов. Цены, по которым ввозимые товары декларировались на таможне, а также наименования или имена импортеров, являлись столь строго охраняемой налоговиками информацией, что они далеко не в каждом случае предоставляли ее даже полиции.

Фармацевты обратились в суд с заявлением о понуждении Управления налогов и таможенных сборов к раскрытию информации о личностях импортеров нелегального препарата.

Суд первой инстанции поддержал национальных производителей и принял решение, обязывающее Управление сообщить истцам требуемую ими информацию для создания последним возможности защитить свои коммерческие интересы. Это решение Управление обжаловало в Апелляционный суд.

Кстати, в суде первой инстанции возникли интересные вопросы. Обязано ли Управление налогов и таможенных сборов при оформлении импорта товаров, зная, что на территорию страны ввозятся нелегальные товары, пресекать такой ввоз? И не нарушает ли само Управление защищаемые законом права патентообладателей и лицензиатов, допуская нелегальный импорт?

На эти вопросы Апелляционный суд ответил отрицательно. Управление является только лишь сборщиком пошлин и никакими своими действиями установленные законом права патентообладателей и лицензиатов не нарушает, поскольку само по себе не использует и не продает нелегальные товары. На самом деле, проблема выглядит достаточно спорной и острой, причем, для любых юрисдикций, но Апелляционный суд занял именно такую позицию.

Заявители жалобы пытались обвинить Управление также в том, что оно разрешает ввоз на территорию страны так называемых «запрещенных товаров». Ведь если ввозится товар, произведенный с нарушением патента, и ввоз совершается ради его продажи также в нарушение прав патентообладателя или лицензиата, то такой товар становится «запрещенным».

Апелляционный суд не согласился и с этой точкой зрения, указав, что под запрещенными товарами следует понимать не товары, произведенные или реализуемые в нарушение исключительных прав, но только те товары, которые в силу публичного закона не допускаются к обычному коммерческому обороту, либо даже вообще к производству, как, например, наркотики.

По мнению Апелляционного суда, приказ о раскрытии информации (order of discovery или order of disclosure) может быть выдан судом в помощь любым разумным действиям истца, которые он предпринимает, либо намерен или должен предпринять против ответчика. Например, в случае, если ответчик будет признан судом нарушителем патента, он может быть понужден раскрыть истцу информацию о том, кому он продавал нелегальный товар. Это должно позволить истцу точнее определить размер своих убытков от нарушения патента.

Второе правило о выдаче судом приказа о раскрытии информации гласит, что нельзя заявить требование о раскрытии информации, если это требование не имеет разумного основания, либо лицо, от которого требуют раскрытия информации, может являться только свидетелем, причем, в деле о рассмотрении иска с совершенно иным предметом.

Требование о раскрытии информации не может быть заявлено против лица, являющегося посторонним в деле о защите субъективных прав истца. Единственным допустимым способом получения от такого лица информации является привлечение его к участию в деле в качестве ответчика, либо представление им документов суду по требованию последнего при удовлетворении судом соответствующего ходатайства истца.

Истцы настаивают, что это правило не должно применяться в случае нарушения исключительных прав. Если речь идет о таком нарушении, и обладатель исключительных прав знает о том, что его права кем-то нарушены, но информацию о личностях нарушителей он может получить только от постороннего третьего лица, то против такого третьего лица может быть заявлено в суд требование о раскрытии информации о личностях нарушителей, даже если какое-либо реальное основание для такого иска отсутствует, поскольку это третье лицо не имеет никакого интереса в деле.

В обоснование этой своей позиции истцы привели прецедентное решение по делу об импорте поддельных товаров. Перевозчик таких товаров не знал, что речь идет о нарушении чьих-то исключительных прав, и просто исполнял свое обязательство по перевозке. Суд не согласился привлечь перевозчика к ответственности за пособничество в нарушении исключительных прав, но потребовал от него предоставить потерпевшим лицам информацию о том, от кого товары к перевозке были получены, и кому были переданы.

Однако, по мнению Апелляционного суда, положение перевозчика в процитированном деле совершенно отличалось от положения налогового управления в данном деле. Перевозчик имел интерес в перемещении товара, он контролировал этот товар. С момента сообщения ему истцом факта перевозки поддельных товаров, перевозчик становился соучастником правонарушения. Кроме того, истец имел возможность получить в суде интердикт, запрещающий такое соучастие, т.е. принятие к перевозке поддельного товара. Иными словами, надлежащее основание для иска против перевозчика о раскрытии им информации о личности изготовителя подделок присутствовало.

Апелляционный суд понимает, что раскрытие информации о личностях импортеров нелегального препарата очень поможет истцам в защите их нарушенных прав. В связи с таким нарушением они несут реальные убытки. Более того, без раскрытия требуемой истцами информации правонарушение продолжит осуществляться, оно останется безнаказанным. Это очень существенные доводы в пользу истцов, но, по мнению Апелляционного суда, довод в сохранение режима защиты конфиденциальной информации еще более существенен, поскольку в этом случае речь идет не о защите частного интереса, но о защите интереса общественного.

Как только импортеры товаров, даже совершенно легальных, узнают, что судом принято прецедентное решение о возможности раскрытия их имен третьим лицам, они начнут предпринимать различные меры к тому, чтобы снова скрыться. Возникнут различные подставные и номинальные компании, начнут придумываться ложные описания товаров. Именно так и происходит в США, к опыту которых, как к положительному, обращаются истцы. Устранение одной проблемы породит массу других проблем.

Апелляционный суд решил, что в его полномочия не входит понуждение налогового управления к нарушению требования о конфиденциальности информации, и никакого разумного основания для иска против управления, не имеющего никакого интереса в деле о нарушении исключительных прав истцов, не существует.

Апелляционный суд отменил решение суда первой инстанции о понуждении налогового управления к раскрытию персональной информации об импортерах нелегально производимого ветеринарного препарата.

К рассмотрению дела приступил высший суд государства – Апелляционный комитет Палаты лордов Парламента.

Лорды-судьи начали излагать свои мотивировки с теоретической части.

Раскрытие информации (disclosure) является способом защиты субъективных прав по праву справедливости (equity) с очень солидной историей. Его стали применять для того, чтобы оказать помощь участникам уже рассматриваемого судом гражданского спора. Однако, уже с достаточно ранних времен действие института disclosure было распространено и на этап досудебной подготовки одного лица к спору с тем лицом, от которого требовалось раскрытие информации, при условии, конечно, что суд находил справедливым и необходимым для целей правосудия выдать приказ о раскрытии информации еще до привнесения самого спора в суд.

В некоторых случаях главным предметом раскрытия информации является определение личностей возможных соответчиков по делу. При таком раскрытии информации истец может установить, что наиболее полной защите его прав будет способствовать подача иска против того нового лица, информация о котором ему раскрыта, а не против того, кто раскрыл информацию и считался изначальным ответчиком. Истец вправе выбирать ответчиков по иску.

Но доктрина раскрытия информация не является игрой только на стороне истца. Она ограничивает его в праве требовать такого раскрытия. Истец не волен требовать все, что ему хочется. Тот, кто требует раскрытия информации, должен иметь основание для подачи иска против того лица, от которого требуется раскрытие. В отсутствие основания для иска речь может идти только о привлечении такого лица к участию в деле в качестве свидетеля.

Давно уже установлено и неоднократно подтверждено, что раскрытие информации по процедуре disclosure не может быть истребовано от того лица, которое может быть допрошено в качестве свидетеля под присягой.

В рассматриваемом деле ситуация выглядит таким образом, что если налоговое управление не раскроет имеющуюся у него информацию о личностях импортеров нелегально произведенного медикамента, то никакие дальнейшие судебные действия патентообладателя по защите своих исключительных прав будут невозможны, поскольку невозможно будет указать ответчиков по иску о защите исключительных прав.

Истцы настаивают, что требовать раскрытия информации они могут от любого, кто обладает необходимой им информацией, но эта их позиция не подтверждается судебной практикой.

Например, лицо может знать, что некое другое лицо обладает составленными третьими лицами документами, возможно, содержащими клеветнические сведения, которые, вполне вероятно, очень скоро могут быть обнародованы. Но наличие такого знания вовсе не означает возможность требовать в суде раскрытия этих документов с целью проверки действительности клеветнического характера включенных в них сведений.

Так или иначе, но общее правило установлено с достаточной строгостью. Требование о раскрытии информации относительно личности правонарушителя может быть заявлено только тому лицу, которое может быть привлечено к участию в деле в связи с совершенным правонарушением. Оно не может быть заявлено лицу, которые никак не связано с совершенным правонарушением, но являлось только его наблюдателем, либо имеет в своем распоряжении по совершенно посторонним основаниям некоторые связанные с совершенным правонарушением документы.

В рассматриваемом деле ответчик – налоговое управление – занимает особую позицию. Управление никакого участия в нарушении исключительных прав истца не принимало. Получение управлением документов, содержащих информацию о личностях правонарушителей, является следствием не такого участия и не случайным образом сложившихся обстоятельств, но следствием исполнения предписанных законом обязанностей по оформлению импортируемых товаров.

Однако, сам факт допуска нелегальных товаров на территорию страны означает, что налоговое управление некоторым образом причастно к созданию условий для нарушения исключительных прав истцов.

Чем занимается Управление налогов и таможенных сборов по отношению к ввозимым товарам? С момента прибытия товара в порт или иное место разгрузки и до момента завершения получателем товара процедуры его таможенной очистки и получения права на вывоз товара с определенной закрытой территории или таможенного склада, он находится под полным контролем управления в том смысле, что управление имеет право препятствовать какому-либо изменению места нахождения товара, имеет право определять место его складирования, а при наличии каких-либо подозрений в достоверности характеристик товара или иных относящихся в товару обстоятельств, имеет право проводить собственное расследование, назначать и проводить экспертизы и т.п.

Нет сомнений в том, что управление ни в какой момент времени не является владельцем товара, но несомненно является лицом, в течение определенного времени полностью контролирующим товар в административном смысле. До тех пор, пока управление не выполнит некоторые процедуры в отношении товара, он недоступен к включению в свободный оборот, а часто недоступен даже и указанному в документах получателю груза.

Существует судебная практика, которой установлено очень разумное правило. Если безо всякой вины со своей стороны одно лицо оказывается причастным к совершению правонарушения другим лицом таким образом, что невиновно содействует этому правонарушению, то такое невиновное лицо не может быть привлечено к ответственности за совершенное правонарушение, но обязано содействовать потерпевшему в защите им его нарушенных прав путем предоставления всей имеющейся информации о личности правонарушителя и обстоятельствах его совершения. Причем, не имеет значения была ли невиновная причастность к совершению правонарушения добровольным актом, либо исполнением обязанности. Может случиться также, что раскрытие информации в описанном случае вызовет материальные затраты. Такие затраты должны быть возмещены лицом, в интересах которого информация раскрывается.

Правило о кооперации или о сотрудничестве в защите нарушенных прав лица, невиновно способствовавшего совершению правонарушения, с лицом, пострадавшим от правонарушения, является очень важным достижением в развитии юридической доктрины.

С позиции этого правила налоговое управление должно раскрыть истцам информацию о личностях импортеров нелегального ветеринарного препарата, только если некоторые требования публичного порядка, имеющие больший вес по сравнению со значением частного интереса истцов, не препятствуют этому.

Управление настаивает на том, что закон запрещает раскрывать требуемую информацию, но суд полагает, что это не вполне обосновано. В случае совершения серьезных уголовных преступлений в сфере импорта и таможенного дела управление все же снабжает необходимой информацией следственные органы полиции, пусть и по весьма сложной процедуре, требующей участия в ней высших должностных лиц сторон.

Таким образом, суду следует взвесить требование справедливости по отношению к истцам и требование о нераскрытии информации, исходя из государственных соображений, на чем настаивает налоговое управление.

Главный аргумент управления заключается в том, что раскрытие информации о личностях импортеров осложнит работу управления до крайности. Хлынет поток фальшивых имен и фальшивых описаний товаров. Однако, суд полагает, что и сейчас ничто не препятствует недобросовестным импортерам использовать различные инструменты сокрытия достоверной информации о своих личностях.

Суд полагает также, что ничего особо секретного или конфиденциального в информации о личностях импортеров нет вообще. Документы, которые содержат такие сведения, являются обычными коммерческими документами, которые многократно переходят из рук в руки и до того, как они достигнут налогового управления, и в самом налоговом управлении.

Помимо желания налогового управления сохранить для себя комфортный режим работы с импортерами, в деле о раскрытии информации о личностях импортеров нелегального товара есть и другой аспект. Речь идет о защите прав предпринимателей, одним из элементов которой является недопустимость распространения той информации о них, которую они сами для себя считают конфиденциальной и охраняют.

Если мы уверены, что все импортеры ветеринарного препарата являются правонарушителями, то они не имеют права ни на какую защиту той информации о себе, которую хотят сохранить в секрете. Нарушение исключительных прав истцов в случае с импортом фуразолидона несомненно, а значит все его импортеры являются правонарушителями. Трудно предположить, что кто-то купил в Британии патентованный препарат, вывез его в другую страну, а затем ввез обратно в Британию. В этом случае импорт фуразолидона был бы легальным, но маловероятным.

Наконец, налоговое управление в любом возможном в будущем случае обращения к нему граждан и компаний с требованиями о раскрытии какой-либо информации, всегда имеет право обратиться в суд за счет заявителей с просьбой к суду рассмотреть законность и обоснованность таких требований.

На основании всего вышеизложенного высший суд отменил решение суда Апелляционной инстанции и подтвердил решение суда первой инстанции, обязывающее налоговое управление раскрыть патентообладателю и лицензиатам информацию о личностях импортеров нелегального ветеринарного препарата.


2. Hyam v. Director of Public Prosecutions. 1974 год. Дело об угрозе действием, переросшей в намеренное убийство.

Намерение угрожать жизни, не желая причинения смерти, тем не менее, формирует состав умышленного убийства, если обвиняемый понимал возможность смерти объекта своей угрозы, а его действия по исполнению угрозы действительно привели к смерти.


Случившаяся трагедия напоминала сюжет шекспировской пьесы. Мисс Хайям имела достаточно близкие отношения с мистером Джонсом, относительно которых питала уверенность в их скором окончании свадьбой. Мистер Джонсон, однако, предпочел другую женщину, мисс Бут, на которой и собрался жениться.

Ранним утром одного из июльских дней мисс Хайям подошла к дверям дома мисс Бут и влила внутрь через прорезь почтового ящика некоторое количество бензина, смяла несколько газетных листов, подожгла их и отправила вслед за бензином. Случился пожар.

Мисс Бут и ее малолетний сын сумели спастись, выпрыгнув из окна, а вот две маленькие дочери погибли, задохнувшись угарным газом.

На суде поджигательница пыталась доказать, что никакого намерения к убийству или причинению тяжких физических повреждений кому-либо у нее не было, а единственной целью поджога являлось желание напугать мисс Бут, чтобы она побыстрее покинула свой дом и переехала жить куда-нибудь подальше. Таким образом шансы самой мисс Хайям на бракосочетание с мистером Джонсоном резко бы повысились.

При рассмотрении дела с участием присяжных судья дал следующее указание членам жюри: обвинение обязано доказать без возбуждения у жюри каких-либо обоснованных сомнений то, что обвиняемая была намерена убить обитателей подожженного дома. Если жюри будет удовлетворено доводами обвинения в том, что, устраивая поджог дома, обвиняемая с высокой степенью вероятности понимала, что тем самым может причинить смерть, то в этом случае наличие намерения к совершению такого преступления обвинением будет доказано. При этом мотив преступления, как утверждает обвиняемая, заключавшийся в том, чтобы поджогом вызвать только испуг, не имеет значения.

Вопрос, таким образом, должен был быть решен либо в пользу преднамеренного убийства, либо в пользу непредумышленного убийства, что резко изменяло меру наказания несостоявшейся невесты.

Жюри присяжных сочло все доводы обвинения убедительными и вынесло вердикт о виновности мисс Хайям в совершении преднамеренного убийства. Апелляционный суд отклонил ее жалобу, однако, позволил ей обжаловать это решение в высший суд страны – Апелляционный комитет Палаты лордов Парламента.

В ходе обсуждения обстоятельств дела мнения лордов-судей разделились. Трое судей поддержали обвинение мисс Хайям в умышленном убийстве, а двое сочли это недоказанным. Большинством голосов, однако, первоначальный приговор мисс Хайям был оставлен в силе.

По мнению представителей защиты, понимание и предвидение даже с высокой долей вероятности опасности причинения смерти не является равнозначным четкому намерению вызвать именно эти последствия.

Обвиняемая имела намерение вызвать своими действиями испуг, но не имела намерения убить кого-либо из находящихся в доме. Для умышленного убийства должен быть доказан умысел именно на убийство, а не на что-либо иное.

Центральным обсуждаемым в высшем суде вопросом стал вопрос о содержании того умысла или намерения, которым руководствовалась обвиненная в совершении убийства женщина. Полагала ли она действительно убить другого человека, либо в ее намерение входило продемонстрировать только лишь угрозу такого убийства? Достаточно ли доказательства подобного намерения угрозы для того, чтобы считать обвинение в умышленном убийстве доказанным, если смерть в результате действия угрозы действительно наступила?

Апеллянт подъехала к дому своей соперницы на машине ранним утром. С собой она прихватила канистру с несколькими литрами бензина. Проезжая мимо дома мистера Джонсона, она убедилась, что он находится в своем доме, а не в доме будущей жертвы. Это было необходимо для того, чтобы случайно не причинить поджогом какой-либо вред и ему.

Машину поджигательница оставила на некотором расстоянии от дома мисс Бут. Стоявшую на крыльце дома традиционную утреннюю бутылку молока поджигательница аккуратно отодвинула в сторону с тем, чтобы случайно не разбить ее, поскольку шум разбиваемого стекла мог бы привлечь внимание самой мисс Бут или ее соседей. Уже совершив поджог, обвиняемая быстро вернулась в машину и поехала домой, не посчитав нужным поднять тревогу или предупредить кого-либо о пожаре.

Высший суд отметил, что с учетом подобных обстоятельств дела, обвинение доказало жюри присяжных, что поджигательница понимала, какую угрозу жизни и здоровью спящих в доме людей она создает своим действием. Из этого последовал логичный вывод присяжных о наличии в ее действиях умысла. Если обвиняемая знала, что своим действием она могла причинить смерть, но хотела только напугать, что, однако, привело к смерти, то сомнений в наличии умысла на убийство быть не может.

Апеллянт, вполне возможно, не желала смерти ни мисс Бут, ни ее детям, но сделала все для того, чтобы угроза смерти привела не к испугу потерпевших, а в причинение им смерти. Она допускала такой результат. Неосторожностью или случайностью действия поджигательницы назвать невозможно. Намеренное устройство пожара в доме со спящими в нем людьми нельзя считать неосторожным действием.

3. Malone v. Metropolitan Police Commissioner. 1979 год. Дело о негласном прослушивании телефонных разговоров подозреваемого.

Проведение на основании выданной министерством внутренних дел санкции негласного прослушивания телефонных разговоров подозреваемого в совершении преступления лица является законным, поскольку преследует достижение существенно значимой общественной цели предупреждения, пресечения или раскрытия совершенного преступления. Такое прослушивание не является ни вторжением в личную имущественную сферу объекта прослушивания, ни нарушением неприкосновенности его личной жизни, ни нарушением его права на неразглашение содержания личных разговоров.


Этот прецедент замечателен тем, что он демонстрирует, как постепенно и не без трудностей решениями высших судов Великобритании формировалась доктрина запрета на вмешательство государства в частную жизнь; то, как 40 лет назад суды относились к праву граждан на неприкосновенность личной жизни или, если точнее, к праву приватности: the right of privacy, или, как образно выразился один из судей в рассматриваемом решении, к «праву гражданина на то, чтобы все оставили его в покое». Нам почему-то кажется, что уж где-где, а в Великобритании это право было абсолютным чуть ли не со второй половины 17-го века, времени резкого ограничения прерогатив короны в пользу Парламента. Ничего подобного! Еще 40 лет назад суды сомневались в том, до какой степени «покоя» может быть оставлен гражданин государством, и может ли быть оставлен в покое вообще.

Джеймс Мэлун являлся торговцем антиквариатом, совместно с пятью другими лицами обвиненным в приобретении краденных вещей. Рассмотрение уголовного дела против Джеймса затянулось. Какие-то эпизоды полиции удалось доказать, какие-то – нет. Почти через год после завершения одного уголовного процесса должен был начаться следующий, и Джеймс решил не тратить свободное время даром, а перейти в наступление.

В ходе первого уголовного разбирательства были оглашены некоторые представленные полицией документы, из которых следовало, что больше года они прослушивали телефонные разговоры Джеймса.

В ответ на возмущение, высказанное Джеймсом перед лицом жюри присяжных, полиция заявила, что разрешение на прослушивание его телефонных разговоров было получено аж в самом Министерстве внутренних дел.

Естественно, что Джеймс не поверил, а даже если и поверил, то решил не упускать такой замечательный шанс из обвиняемого превратиться в обвинителя, борца с государственным Левиафаном, ночной кошмар всех бюрократов и, вообще, в Прометея и Робин Гуда одновременно.

Он подал в суд заявление против начальника Лондонского управления полиции, в котором просил суд выдать интердикт, запрещающий любому сотруднику этого управления прослушивать телефонные разговоры и любым иным образом вмешиваться в телефонную связь Джеймса с любым абонентом, даже если это не будет связано непосредственно с прослушиванием разговоров, например, запретить полиции определять номера вызываемых Джеймсом абонентов и входящие номера.

Также Джеймс потребовал, чтобы начальник управления под присягой передал ему все собранные его сотрудниками записи, расшифровки, конспекты, извлечения из телефонных разговоров Джеймса, вообще любые документы, содержащие информацию, почерпнутую полицией из таких разговоров. Дополнительно Джеймс просил суд обязать полицейских возместить причиненный столь наглым их поведением вред и возложить на полицию обязанность по возмещению всех судебных расходов.

В ходе подготовки дела к слушанию заявитель в лице своих представителей существенно изменил содержание своей жалобы, исключив из нее пассажи про преступный сговор полиции с телефонной компанией и требования о возмещении вреда, причиненного таким преступным поведением полиции. Заявление стало содержать просьбу к суду определить законность прослушивания телефонных разговоров без согласия абонента даже и в том случае, когда такое прослушивание осуществлялось с разрешения Министерства внутренних дел. Также суду предстояло определить законность передачи полицейскими содержания телефонных разговоров заявителя без его согласия третьим лицам.

Заявление было дополнено сентенциями о праве заявителя на имущество, тайну частной жизни и невмешательство в нее со стороны посторонних лиц посредством прослушивания телефонных разговоров. Следовали ссылки на Европейскую Конвенцию о защите прав человека и его фундаментальных свобод 1950 (1953) года.

Дело рассматривалось в Высоком суде Англии и Уэльса (The High Court of England and Wales) судьей единолично, но это был не просто судья, а вице-канцлер сэр Роберт Мегарри (Sir Robert Megarry). Юрист, проживший огромную, почти 100-летнюю жизнь, и отметившийся в ней не только своими судебными решениями, но также до сих пор издаваемым фундаментальным учебником о праве недвижимости «The Law of Real Property», написанным в соавторстве с Уильямом Уэйдом (William Wade).

Судебный представитель заявителя привлек в качестве аргументов в обоснование своей позиции все, что только можно было с той или иной степенью успеха приложить к обстоятельствам данного дела. Судья последовательно рассмотрел все эти аргументы.

Незаконность действий полиции заявитель усмотрел в нарушении его имущественных прав, права на личную неприкосновенность и права на сохранение в тайне любых своих личных (непубличных) разговоров. Заявитель также полагает, что Европейская Конвенция о защите прав человека и его фундаментальных свобод является актом прямого действия на территории Великобритании, немедленно порождает у граждан страны предусмотренные Конвенцией права даже в отсутствие какого-либо национального законодательства, принятого в русле положений Конвенции. Поскольку это так, постольку Конвенция является сборником руководящих правил для английских судов. Последние должны рассматривать споры, интерпретировать законы и судебные прецеденты с учетом положений Конвенции.

В своем решении судья отметил, что ко времени рассмотрения дела не существует никакого прецедентного материала по вопросу о законности прослушивания телефонных разговоров, и это удивительно. В 1979 году исполнилось ровно 100 лет, как на территории Великобритании, в Лондоне, начала свою работу первая телефонная сеть, сперва насчитывавшая семь или восемь подписчиков. За истекшие сто лет никто в судах страны не поднял вопрос о прослушивании.

Отсутствие подтверждения в судебной практике факта наличии некоторого субъективного права гражданина, конечно, вовсе не означает отсутствие самого этого права, и суд, даже без опоры на авторитетные правовые позиции предыдущих эпох, может и обязан наличие такого права декларировать, если к тому есть основания.

Заявитель утверждает, что прослушиванием его телефонных разговоров нарушены его имущественные права, но можно ли запись телефонного разговора человека считать нарушением его имущественного права, существует ли такое имущественное право, как право на содержание телефонного сообщения?

Представитель заявителя аргументирует свою позицию ссылкой на аналогию с рукописным письмом, имея в виду, что гражданин имеет право собственности на написанные им в письме слова, поскольку именно они, а вовсе не сам лист бумаги, составляют основное и главное содержание письма.

Суд не может согласиться с экспансией понятия имущественных прав вплоть до мыслей, выраженных словами на листе бумаги. В случае же с телефонным разговором следует иметь в виду, что речь идет даже не о написанных, но о высказанных словах, передаваемых между абонентами в виде электрических импульсов. Суд не может считать такие импульсы объектом права собственности, а их перехват в ходе прослушивания чужого телефонного разговора – нарушением этого права.

Что касается права приватности (right of privacy), то в Великобритании ни законодателем, ни судами не признается существование генерального или общего права приватности, однако, признаются в качестве личных неимущественных прав отдельные составляющие его элементы, например, приватность (неприкосновенность) частного домовладения, приватность сведений о личной жизни.

Представитель заявителя настаивает, что одним из специфических проявлений права приватности является то, что совершенная в частном доме телефонная беседа должна стенами этого дома и быть ограничена. Абонент вовсе не хочет, чтобы его домашняя беседа по телефону оказалась публичной, сделанной, как будто, посреди толпы людей.

В обоснование этого своего аргумента приводится пример известного в истории общего права так называемого правонарушения сплетни (the offence of eavesdropping): лицо совершает противоправное действие, если распускает диффамационные или иным образом лживые слухи и сплетни, сформированные им на основе подслушанной информации.

Нормы об указанном правонарушении, однако, утратили своей действие с 1967 года, и суд не считает нужным заострять свое внимание на обсуждении этого аргумента, однако, вопрос о том, существует ли право телефонной приватности, сохраняет свою актуальность.

В связи с этим полезно обратить внимание на опыт Соединенных Штатов Америки, Четвертая поправка к Конституции которых гарантирует гражданам невмешательство в их личную жизнь, в их жилище и в их переписку.

В Верховном суде США уже однажды слушалось знаковое дело о ведении полицией записи телефонных переговоров подозреваемого в совершении преступления лица в отсутствие судебной санкции (Katz v. United States). Верховный суд постановил считать недопустимыми для использования при обвинении граждан в совершении преступлений те доказательства, которые были получены полицией в связи с незаконным прослушиванием их телефонных разговоров, даже в том случае, когда характер преступного деяния был столь опасен, что всем было очевидно, что суд выдаст санкцию на прослушивание.

Обращает на себя внимание, что в рассмотренном Верховным судом США деле не значилось ничего, что говорило бы о возможности отнесения телефонной приватности к общему праву приватности человека, но речь шла только о допустимости использования в уголовном процессе различных доказательств, том числе полученных незаконным способом.

Отдельного внимания заслуживает выдвинутый представителем заявителя тезис о том, что в результате действий полиции по прослушиванию его телефонных переговоров было нарушено право заявителя на сохранение их в тайне по аналогии с тайной переписки.

Логика такой аналогии очевидна. Лицо, разговаривающее по телефону, делает это в уверенности, что сказанные им слова услышит только то лицо, которому они предназначены. По мнению представителя заявителя, если А сообщает конфиденциальную информацию своему собеседнику Б, то он вправе требовать сохранения этой информации в тайне не только от Б, но и от тех третьих лиц, которым Б все же передаст эту информацию, либо если такие третьи лица получат информацию недобросовестно.

Однако, принцип тайны сообщенной информации не всесилен. Он не может быть распространен на информацию о правонарушении. Наоборот, в отношении такой информации действует ровно противоположное правило о немедленном ее раскрытии путем доносительства в полицию.

Если некто подслушал телефонный разговор о планируемом или совершенном правонарушении, который абоненты, конечно же, хотели сохранить в тайне, он обязан немедленно известить о ставшей ему известной информации полицию. Оспаривать такое утверждение невозможно. Оно базируется на нормах закона и многократно подтверждено практикой.

Представитель заявителя, однако, утверждает, что в данном случае существует большая разница между тем, чтобы подслушать разговор о конкретном готовящемся или уже совершенном преступлении, и тем, чтобы систематически осуществлять прослушивание телефонных переговоров заявителя с надеждой получить какую-то информацию о вероятно преступной деятельности абонента.

Этот аргумент не может быть принят во внимание. Для того, чтобы полиция получила сведения о преступлении, а именно это составляет смысл и содержание ее работы, она вынуждена прослушивать сплошным порядком все разговоры подозреваемого, и делает это вовсе не ради собственного удовольствия.

Отдельную часть судебного доклада заняли рассуждения судьи о характере действия на территории Великобритании Европейской Конвенции о правах человека и его фундаментальных свободах.

Судебный представитель заявителя настаивал, что Конвенция является для Великобритании актом прямого действия, и что при наличии в национальном статутном или судебном законодательстве пробела или двусмысленности в том, что касается прав человека, этот недостаток должен быть исправлен судом путем обращения к положениям Конвенции.

Особого внимания со стороны заявителя удостоилось при этом недавно рассмотренное Европейским судом по правам человека заявление нескольких немецких граждан о признании противоречащим Конвенции закона ФРГ, позволяющего правительственным органам осуществлять наблюдение за почтовой перепиской и телефонными разговорами граждан.

В заявлении немцев не оспаривалась легальность подсматривания и подслушивания со стороны государства сама по себе, но содержалось требование о признании нелегальным совершения таких мероприятий тайно, т.е. без немедленного последующего уведомления тех лиц, в отношении которых тайные мероприятия проводятся. Также заявители настаивали на нелегальности исключения возможности для граждан оспаривать в судебном порядке решения о проведении мероприятий по перлюстрации их почтовой корреспонденции и прослушиванию телефонных переговоров.

Интересно отметить, что заявление в Европейский суд подали граждане, сами объектами тайных оперативных мероприятий не являвшиеся. Европейский суд, однако, принял их заявление к рассмотрению по тому основанию, что каждый из заявителей может потенциально стать объектом слежки со стороны государства. Причем, знать об этом он не будет. Допущение государством подобного риска, при наличии прочих противных положениям Конвенции обстоятельств, само по себе может быть расценено как нарушение Конвенции.

Жалоба немцев, однако, успеха не имела. Она была отклонена. В настоящем же деле этот европейский спор был приведен в качестве примера прямого действия Конвенции на территории государства, являющегося ее участником.

Судья не согласился с этим аргументом, указав, что, по его мнению, Конвенция не является частью национального законодательства. В обоснование своей позиции он привел взаимоисключающие по данному вопросу мнения судей высших судов по другим делам и в связи с применением положений международных договоров и конвенций на территории Великобритании, и указал, что, рассматривая спор в первой инстанции, не принимает на себя роль арбитра в дискуссиях между вышестоящими лордами-судьями.

Аргумент о том, что прослушивание и запись чужих телефонных разговоров незаконны, поскольку полномочия по совершению определенными органами таких действий не установлены ни законом, ни прецедентными нормами, суд также не воспринял. Этот аргумент основывается на мнении, что все то, что явным образом не разрешено или не предписано законом, является незаконным. Однако, правовая система Великобритании, по мнению суда, основывается на ровно противоположной идее.

Суд обратил внимание на то, что сам заявитель жалобы не представил ни одного доказательства того, что его телефонные разговоры прослушивались полицией. В своей жалобе он указал только на непонятные шумы и помехи при телефонных разговорах, которые возникали у него в телефонной трубке. Все свидетельства о прослушивании поступили от ответчика по жалобе в его отзыве на жалобу, т.е. от полицейского управления. В этом отзыве оно указало, что вообще санкция на прослушивание и запись телефонных разговоров граждан выдается конкретному органу полиции Министерством внутренних дел только при наличии некоторых жестких условий ведения расследования уголовных дел. Заявление об организации тайного прослушивания абонента рассматривается министром лично, и санкция скрепляется его личной подписью. Любое разрешение на прослушивание ограничено двумя месяцами, хотя этот срок может быть продлен. Расшифровке подлежат только те записи переговоров, которые имеют отношение к делу. Все прочее уничтожается.

Сам процесс прослушивания организуется посредством участия телефонной компании и является исключительно механическим процессом. Именно телефонной компании адресуется указание Министерства внутренних дел об установлении негласного прослушивания телефонных разговоров конкретного лица или лиц. Сотрудник телефонной компании сам не слышит записываемых разговоров, а пленку с записью передает уполномоченному сотруднику полиции. Только лишь некоторые специально определенные сотрудники полиции имеют возможность прослушивать записи на пленке и составлять расшифровки записанных разговоров.

Наконец, записи телефонных разговоров не предъявляются суду в качестве доказательств, но используются только в помощь ведению розыскной деятельности. В данном случае интересу частного лица, ведущего прослушиваемые телефонные разговоры, всегда противостоит публичный интерес пресечения, предупреждения и раскрытия преступлений, которые существенно более значим нежели желание подозреваемого сохранить свои телефонные разговоры в тайне.

Вопрос о прослушивании телефонных разговоров и их записи полицией и другими специальными органами нуждается в своем законодательном разрешении, но пока никакого законодательства в этой области отношений еще не сложилось, суд принимает решение на основе собственного убеждения в правомерности подобных действий.

Суд полагает законным негласное прослушивание телефонных разговоров подозреваемого в совершении преступления лица, если такое прослушивание осуществляется исключительно в помощь расследованию преступления, производится на основе санкции Министерства внутренних дел, а полученная в результате информация используется только уполномоченными сотрудниками полиции и только в той части и в том ее объеме, которые необходим и достаточен для проведения успешного уголовного расследования.


4. Council of Civil Service Unions v. Minister for the Civil Service. 1984-1985 годы. Дело о праве работников секретных служб на объединение в профсоюз.

Вопросы национальной безопасности перевешивают ожидания профессиональных союзов в том, что власти будут проводить с ними предварительные консультации по поводу условий участия работников секретных служб в этих союзах. Министерство доказало суду, что запуск процесса консультирования с профсоюзами по поводу издания министерством запрета на участие работников секретных служб в профсоюзах, скорее всего, привел бы к дезорганизации работы секретной службы, началу проведения различных акций протеста, организованных профсоюзами, что подвергло бы национальную безопасность страны недопустимому риску.


Это прецедентное дело сегодня интересно только тем, что ответчиком по жалобе профессиональных союзов выступила сама г-жа Маргарет Тэтчер. Естественно, не как простая обывательница, но как премьер-министр страны и министр по делам гражданской службы в одном лице.

1984 год в Великобритании являлся одним из тех беспокойных годов, в течение которых правительство М. Тэтчер перешло в наступление на профсоюзы, не без оснований полагая, что застой в экономике возник, не в последнюю очередь, благодаря тому, что слишком много льгот и преференций профсоюзы отвоевали у бизнеса в пользу рабочих и служащих. Социальная нагрузка на капитал вкупе с налогами стала тормозить развитие страны. Параллельно процессу искоренения зачатков социализма, много сил г-жой Тэтчер было отдано приватизации и закрытию убыточных государственных предприятий наперекор их работникам, привыкшим получать заработную плату вне зависимости от явно плачевных результатов деятельности компаний. Особенно яростной была борьба правительства Тэтчер с шахтерами.

Ничего значительно с нашей точки зрения представленный суперпрецедент собой не представляет. Его основной вывод сводится к тому, что указания премьер-министра страны могут быть оспорены в суде в точности, как и указания любого другого правительственного органа, и даже в таком щекотливом случае, который затрагивает вопросы национальной безопасности.

В 1947 году в Великобритании была создана секретная служба правительственной связи – Government Communications Headquarters (GCHQ). Никаких препятствий к тому, чтобы ее сотрудники были членами того или иного профсоюза, не существовало. Но в 1984 году правительство решило прекратить этот либерализм. Министр по делам гражданской службы (она же – премьер-министр страны) издала указание о запрете сотрудникам секретной службы являться членами профессиональных союзов и любых иных ассоциаций трудящихся, за исключением тех общественных объединений персонала секретной службы, которые будут одобрены ее директором. Решение было принято внезапно. Никаких предварительных консультаций ни с профсоюзами, ни с самими сотрудниками проведено не было.

Профсоюзы, естественно, обиделись, поскольку привыкли к тому, что министры и работодатели ходят к ним на поклон, и подали жалобу в суд с просьбой признать указание министра недействительным по причине того, что она должна был провести предварительные консультации с профсоюзами, но не сделала этого.

Решение о запрете на участие в профсоюзах созрело в правительственных головах не вдруг. В течение 1979 – 1983 годов дело дошло до того, что сотрудники секретной службы стали позволять себе акции протеста в виде однодневных забастовок и отказов от работы во внеурочное время. 9 марта 1981 года около четверти сотрудников вышли на однодневную забастовку, что парализовало всю деятельность секретной службы. Вряд ли подобное потерпели бы власти любой страны.

Рука профсоюзов во всех этих акциях была видна невооруженным глазом.

Для правительства успешное рассмотрение дела было сильно затруднено тем, что указание о запрете на участие в профессиональных союзах было издано министром не на основании закона или иного акта Парламента, но на основании так называемого акта Королевы в Ее Совете, принятого по предложению кабинета министров, т.е., фактически, правительственного акта. Принятие такого королевского акта не основано на положениях конкретного письменного закона, но подкреплено многовековой устной традицией признавать за Короной наличие у нее прерогатив и полномочий регулировать вопросы государственной службы.

В результате значительную часть судебного доклада заняло обсуждение вопроса об объеме и содержании таких королевских прерогатив в отношении государственных служащих, и эта дискуссия находится полностью за пределами интереса к ней со стороны континентальных юристов, в том числе российских правоведов.

Суд первой инстанции Маргарет Тэтчер проиграла. Апелляционный суд, наоборот, поддержал премьер-министра и отменил решение суда первой инстанции. Дело перешло на рассмотрение в высший суд страны – Апелляционный комитет Палаты лордов Парламента, который также поддержал премьер-министра.


5. Gillick v. West Norfolk and Wisbech Area Health Authority and Department of Health and Social Security. 1984-1985 годы. Дело о защите сексуального здоровья подростков.

Медицинская помощь, в том числе интимного свойства, может быть оказана лицу младше 16 лет без согласия его родителей, если врач добросовестно решит, что оказание такой помощи составляет наилучший интерес подростка.


Ввиду все увеличивающейся в своем масштабе проблемы беременности несовершеннолетних и роста числа абортов среди девочек до 16 лет, министерство здравоохранения и социальной защиты выпустило указание для медицинских учреждений, которым позволило врачам соответствующих специальностей, при наличии к тому очевидных медицинских или социальных показаний, осуществлять медицинское консультирование по вопросам контрацепции и производить соответствующие манипуляции в отношении девочек в возрасте до 16 лет без согласия их родителей или опекунов. В указании специально оговаривалось условие о том, что наличие согласия родителей является общим правилом, но врач, исходя из конкретных обстоятельств обращения к нему несовершеннолетнего лица за врачебной помощью, вправе оказать такую помощь в отсутствие подобного согласия.

Логика министерства была очень проста. В подавляющем большинстве случаев начавшие свою половую жизнь дети меньше всего хотят посвящать в нее своих родителей. Угроза общения врача с мамой или папой отвращала рано повзрослевших детей от посещения медицинских учреждений. Отсюда – нежелательные беременности подростков, рост числа «подпольных» абортов, а также бурный расцвет венерических заболеваний среди даже не молодежи, но пока еще розовощеких детей.

С указанием медицинских администраторов ознакомилась набожная католичка и мать пятерых (!) несовершеннолетних девочек г-жа Виктория Джиллик. Ее возмущению не было предела. Она немедленно написала в муниципальную медицинскую службу письмо, в котором потребовала ни при каких условиях не предоставлять врачебную помощь ее дочерям на предмет использования контрацептивов без получения предварительного согласия на это со стороны матери.

Местное управление здравоохранения отказало г-же Джиллик в ее просьбе, акцентировав внимание на том, что решение о желательности использовании тех или иных средств контрацепции подростком должны принимать не его родители, а квалифицированный врач при наличии к тому показаний.

Такой ответ, естественно, не удовлетворил г-жу Джиллик, и в своем следующем письме она прямо указала на то, что запрещает местным докторам прикасаться к своим дочерям, консультировать и пользовать их по любым вопросам контрацепции и прерывания беременности.

Не удовлетворившись этим своим демаршем, г-жа Джиллик также подала в суд жалобу, в которой потребовала призвать к ответу сразу и министерство здравоохранения, и местную медицинскую службу.

В этом своем заявлении г-жа Джиллик просила признать указание министерства не соответствующим закону и самой сути тех семейных прав, которые родитель может и должен осуществлять в отношении своих несовершеннолетних детей, а также просила принять суд решение о том, что никакой врач не вправе производить в отношении несовершеннолетних девочек медицинские процедуры интимного свойства и консультировать их на предмет сексуального здоровья без получения предварительного согласия родителей или опекунов.

Не забыла г-жа Джиллик упомянуть и об уголовном аспекте проблемы, а именно, о том, что доктор, консультируя несовершеннолетнего подростка на предмет контрацепции или прерывания беременности, не информируя об этом родителей, фактически, покрывает совершенное в отношении подростка сексуальное преступление. Опять же, производя медицинский осмотр подростка на предмет использования контрацептивов или для определения беременности, доктор своими манипуляциями сам совершает сексуальное преступление против несовершеннолетнего, прикасаясь к самым интимным частям его тела.

Суд первой инстанции отказал заявительнице на том основании, что ребенок, начавший половую жизнь в возрасте до 16 лет, в состоянии сам определить для себя необходимость получения врачебной помощи на предмет контрацепции. Отсутствие родительского согласия само по себе не превращает легальную медицинское консультирование и врачебную помощь в незаконную.

Г-жа Джиллик подала апелляционную жалобу на это решение, которая была удовлетворена. Апелляционный суд посчитал несомненным, что подросток в возрасте до 16 лет не в состоянии принять в отношении себя правильное решение по вопросу о своем медицинском обслуживании.

Теперь настала очередь обжаловать судебный акт медицинским администраторам. Они подали жалобу на решение суда апелляционной инстанции в высший суд страны – в Апелляционный комитет Палаты лордов Парламента Великобритании.

Три вопроса поставил перед собой высший суд:

1. Способен ли подросток в возрасте до 16 лет принять в отношении самого себя юридически действительное решение о своем собственном медицинском освидетельствовании и получении консультационной помощи на предмет контрацепции, ранней беременности и ее прерывания?

2. Нарушают ли права родителей предоставленные их детям младше 16 лет медицинские консультации и процедуры без согласия родителей?

3. Совершает ли медицинский работник уголовное преступление, если осуществляет в отношении подростка младше 16 лет медицинские процедуры интимного характера без согласия его родителей?

В своем решении высший суд подверг критическому анализу нормы статутного законодательства, в той или иной мере относящиеся к проблеме медицинского обслуживания детей и подростков. Перед собой суд поставил задачу найти прямые или косвенные свидетельства того, что согласие родителей, в силу закона, является обязательным условием оказания несовершеннолетним медицинской помощи.

Никаких подобных свидетельств высший суд не нашел, и принял в качестве обоснования своего решения здравый рассудок.

Во-первых, нормы объективного права не делают различий в том, какой именно вид медицинской помощи оказывается несовершеннолетнему пациенту, будет ли это применение средств контрацепции или наложение гипса на сломанную руку.

Если встать на позицию г-жи Джиллик, то никакая вообще медицинская помощь не может быть оказана ребенку без согласия его родителей, даже в том случае, если речь идет об экстренной помощи, когда у врачей нет возможности проинформировать родителей о случившемся и уж тем более подождать, пока родители предоставят свое согласие.

Дети младше 16 лет при определенных условиях могут являться сторонами контрактов, могут выступать истцами и ответчиками в суде, давать под присягой судебные показания. Более того, прецедентному законодательству Великобритании известен даже случай, когда согласие девочки младше 16-летнего возраста на вступление в сексуальную связь с мужчиной освободило ее партнера от обвинения в изнасиловании несовершеннолетней.

Если ребенок вследствие своих психофизических данных осознает, какая именно медицинская помощь ему предлагается, он вправе самостоятельно решить вопрос о том, чтобы получить такую помощь или отказаться от ее получения.

Девочки, посещающие втайне от родителей врачей с целью применения средств контрацепции или ради прерывания беременности, прекрасно осознают, зачем именно они пришли, и какая именно медицинская помощь им требуется, и почему они не хотят посвящать в свои проблемы родителей.

Ребенок младше 16 лет вправе самостоятельно принять для себя решение о том, чтобы воспользоваться медицинскими услугами, при условии, что психические и физические характеристики такого ребенка не дают повода усомниться в том, что он понимает смысл и значение предлагаемых ему медицинских процедур.

В том, что касается отстаивания своих родительских прав, мисс Джиллик фактически потребовала от суда признания за ней права абсолютной родительской власти и наличия право вето на любые решения, касающиеся ее детей, в том числе решения медицинского характера.

Высший суд, однако, отмечает, что родительские права возникают и должны осуществляться вовсе не в интересах самих родителей. Они существуют ровно в том объеме, в котором это необходимо для соблюдения интересов ребенка.

Родительских прав в отрыве от родительских обязанностей в современном обществе существовать не может. Давно канули в Лету те времена, когда родители могли полностью распоряжаться судьбой своих детей без каких-либо обязательств и ответственности на своей стороне.

Родительское право, нарушающее интересы ребенка, и не соответствующее родительским обязанностям, не может быть одобрено судом, т.к. не может даже существовать как субъективное право.

Несмотря на то, что возраст совершеннолетия в Великобритании определен 18-ю годами, дети даже младше этого возраста постепенно приобретают независимость от родительской опеки.

Подростки в возрасте 16 и менее лет обладают известной долей самостоятельности и свободы, во всяком случае той свободы, которая дает им возможность начинать жить взрослой жизнью гораздо раньше наступления юридического совершеннолетия.

В любом случае, решение о том, в каком возрасте ребенка родитель может осуществлять в его отношении то или иное право родительского контроля и опеки должно зависеть не от мнения самого родителя, но определяться критерием наилучшего интересе ребенка.

Кто в состоянии определить такой наилучший интерес ребенка, обратившегося за медицинской помощью? Родители, не имеющие специальной медицинской подготовки, или квалифицированный врач? Ответ очевиден.

Если врач видит, что наилучшему интересу ребенка отвечает предоставление ему медицинской помощи в том, что касается применения средств контрацепции, то он должен предоставить такую помощь даже в отсутствие согласия родителей.

Врач, конечно, доложен предпринять меры к тому, чтобы поставить в известность родителей ребенка, но в целом ряде случаев ребенок сам наотрез отказывается от того, чтобы родители были проинформированы. И тогда помощь должна быть оказана конфиденциально. Неоказание помощи со ссылкой на отсутствие согласия родителей недопустимо, т.к. может причинить вред здоровью ребенка, за который врач и медицинское учреждение будут нести ответственность и юридическую, и моральную.

Что касается совершения или несовершения врачом сексуального преступления в связи с оказанием медицинской помощи интимного характера подростку, то здесь наличие или отсутствие согласия родителей значения не имеет. Важен только умысел доктора. Направлен ли он добросовестно на оказание помощи, либо на совершение преступления с использованием своего положения как человека, способного осуществить в отношении подростка преступные действия, прикрываясь медицинским халатом.

Врач, честно и добросовестно оказавший медицинскую помощь подростку с целью восстановления его здоровья или предупреждения возможности возникновения существенных медицинских проблем, не может быть признан виновным в совершении уголовного преступления в виде сокрытия факта изнасилования подростка или любом ином сексуальном преступлении в отношении своего несовершеннолетнего пациента.


6. Caparo Industries Plc v. Dickman and Others. 1990 год. Дело об обязанности проявления аудитором заботы об интересах акционеров и потенциальных инвесторов.

Ответственность автора ненамеренно ложного (небрежного) профессионального заключения, отчета или консультации за имущественные потери, возникшие у лица, полагавшегося на такой отчет или консультацию, возникает только в том случае, когда отчет или консультация были даны со специальной целью побудить потерпевшего к совершению определенного действия или к воздержанию от его совершения. Ответственность аудитора или консультанта не распространяется в отношении любого, кто может ознакомиться с отчетом или консультацией и, полагаясь на нее, совершить сделку или отказаться от совершения сделки и в результате этого понести имущественные потери.


История приключилась очень странная. Компания Caparo решила поглотить одного из производителей электротехнического оборудования компанию Fidelity путем приобретения 100 процентов ее акций.

Скупка акций осуществлялась в несколько раундов. Параллельно ей в жизни поглощаемой компании происходили некоторые не самые приятные события.

По итогам финансового года директоры Fidelity анонсировали его результаты. Прибыль оказалась меньше ожидаемой и акции компании упали в цене на лондонской фондовой бирже более, чем наполовину.

До анонсирования плачевных результатов своей деятельности директоры Fidelity одобрили ежегодный отчет аудитора, а затем распространили уведомление о созыве общего собрания акционеров для заслушивания финансовых результатов года и утверждения аудиторского отчета.

После того, как плохие результаты деятельности Fidelity стали достоянием гласности, компания Caparo начала осуществлять скупку акций, и, став, в конце концов, 100-процентным акционером, заявила свои претензии аудитору приобретенной компании, суть которых свелась к тому, что скупка акций была осуществлена Caparo, исходя из состояния счетов поглощенной компании и содержания аудиторского отчета. Аудитор ввел Caparo в заблуждение как потенциального акционера, т.е. еще до начала скупки акций, а также как полноправного акционера уже в тот период, когда Caparo приобрела часть акций и готовилась скупить остальные. Если бы информация о действительном состоянии компании была бы честно раскрыта, истец, возможно, вообще не стал бы приобретать ее акции, да еще и по той цене, по которой они были скуплены.

Таким образом, возникло два принципиальных вопроса. Может ли аудитор компании нести ответственность за умышленное или по небрежности введение в заблуждение относительно финансового состояния компании ее потенциального акционера, т.е. лица, еще только намеренного купить акции, и действительного акционера, т.е. лица, эти акции уже купившего? До какой степени простирается обязанность аудитора заботиться об имущественных интересах будущих и нынешних акционеров, удовлетворяемых посредством полного и честного раскрытия всей информации об имущественном положении компании?

Странность истории заключалась в том, что истец начал скупать акции уже тогда, когда информация о плохих финансовых результатах поглощенной компании была известна. Причем, скупка акций осуществлялась им по цене выше рыночной, вероятно, для того, чтобы эта операция не встретила никаких препятствий со стороны акционеров. Создается впечатление, что целью своего иска истец ставил вовсе не борьбу за правду, а желание возместить за счет аудитора поглощенной компании свои затраты на скупку акций, прикрываясь высокими словами о защите прав инвесторов.

Но, будем справедливы, в самом судебном докладе вопрос о добросовестности истца не поднимался, а потому все эти подозрения остались досужими домыслами. Так или иначе, но из судебного доклада следует, что в отчете аудитора присутствовали некоторые не вполне достоверные или совсем недостоверные сведения, за которые уцепилась Caparo и которые позволили ей начать судиться с аудитором.

В суде первой инстанции иск был оставлен без удовлетворения. Аудитор не имеет обязанности заботиться об имущественных интересах истца как потенциального акционера, т.е. лица, только еще намеренного приобрести акций. Что касается лиц, уже приобретших акции, то аудитор может считаться лицом, обязанным заботиться об их имущественных интересах, но только всех акционеров вместе, т.е. как группы лиц. Озабоченность корпоративными интересами не может иметь своим адресатом конкретного акционера. Если один акционер заявил о нарушении его имущественного интереса в корпорации, а все прочие акционеры промолчали, то это является для суда основанием для отклонения иска такого единственного акционера.

Апелляционный суд исправил это решение, указав, что обязанность проявления заботливости по отношению к конкретному акционеру, а не только по отношению ко всем акционерам компании вместе, у аудитора компании все же существует.

Если акционер, полагаясь на заключение аудитора, понес убытки от продажи акций, приобретения дополнительных акций или от того, что вовремя не продал свои акции, то он имеет право на деликтный иск против аудитора, исходя из того, что между аудитором и каждым акционером компании устанавливается особого рода юридическая близость или юридическое соседство, возлагающее на аудитора обязанность проявлять разумную заботливость об имущественных интересах всех акционеров вместе и каждого из них отдельно.

Однако, Апелляционный суд, аналогично суду первой инстанции, отказался считать эту обязанность аудитора распространяющейся также на будущих (потенциальных) акционеров.

Аудитор подал в высший суд страны – Апелляционный комитет Палаты лордов Парламента - жалобу на это решение апелляционной инстанции, а истец, в свою очередь, подал встречную апелляцию, решив до конца отстаивать свою позицию в том, что потенциальные инвесторы точно также имеют право полагаться на честность аудитора и директоров компании, как и ее действительные акционеры.

Высший суд страны, начав свои теоретические построения с известной концепции юридического соседства или юридической близости между двумя лицами для того, чтобы считать каждое из них обязанным заботиться об интересах друг друга, подчеркнул наличие существенной разницы между двумя правовыми ситуациями.

В одном случае лицо обязано проявлять заботу о чужом интересе во избежание причинения вреда личности или имуществу этого лица. В другом случае говорят об обязанности проявления одним лицом заботы во избежание возникновения у другого лица чистых экономических потерь (the purely economic loss).

Этот последний случай является особенным. Общее право не признает ответственности за причинение вреда возможности извлечения прибыли или достижения иного положительного результата, за неисполнение предпринимательских ожиданий одного лица вследствие действий или бездействия другого лица.

Убытки, причиненные предпринимателю небрежно сказанным или написанным словом, обычно являются не вредом его личности или имуществу, но экономическими потерями, которые несет предприниматель, полагавшийся на объективность сказанной или написанной информации. Однако, говорить или писать может не только лицо, не обремененное никакими юридическими связями, но также лицо, для которого предоставление профессиональных советов или консультаций является профессией или коммерческой деятельностью. В этом последнем случае профессиональный консультант несет ответственность не только перед тем лицом, которому он предоставил консультацию в силу договора, но и перед посторонними третьими лицами, которые обоснованно полагались на достоверность и профессионализм такой консультации.

Следует отметить, что в судебном докладе значительное внимание было уделено обсуждению прецедентных решений по делам M’Alister (or Donoghue) v. Stevenson 1932 года и Hedley Byrne & Co, Ltd v. Heller & Partners, Ltd 1963 года. Оба этих дела приведены во втором и третьем сборниках суперпрецедентов соответственно.

Например, в одном из рассмотренных высшим судом дел речь шла о кредиторах, которые предоставили заем под залог недвижимости, оцененной оценщиком, нанятым должником. Должник оказался неисправным, а выручки от реализации предмета ипотеки не хватило на удовлетворение существенной части требований кредиторов вследствие проявленной оценщиком при проведении оценки небрежности. Суд посчитал справедливым взыскать недостающую часть долга с оценщика, имея в виду, что он занимает позицию профессионального консультанта и советчика, на мнение которого полагались как кредиторы, так и должник, а также могли полагаться любые иные лица.

В этом и в других аналогичных делах отмечается одна важная особенность. Совет или консультация имели адресный характер. Профессиональный консультант выражал свое мнение не вообще, не «на ветер» или в толпу, но он знал, что его консультация заказана для специальной цели, и что на ее содержание и выводы будет полагаться конкретное лицо, в частности, определенный кредитор – залогодержатель.

Эту ситуацию следует отличать от другой, когда мнение выражается безадресно, для всеобщего информирования. Лицо, выражающее мнение таким образом, не знает точно, кто и с какой целью может использовать это мнение.

В такой ситуации возлагать на выразившее мнение лицо ответственность за проявление заботливости об интересах всех тех, кто мог положиться на это мнение и понести убытки, означает, по меткому выражению судьи Кардозо, возложить «ответственность в неопределенном размере на неопределенное время и в отношении неопределенного множества потерпевших».

Поскольку так быть не может, постольку необходимо определить некоторые ограничения или рамки, за пределы которых деликт неосторожного мнения не подлежит распространению.

Тот, кто ссылается на мнение другого лица, оказавшееся неправильным и явившееся причиной возникновения убытков, должен доказать в качестве необходимого элемента юридической близости между причинителем вреда и потерпевшим тот факт, что причинитель вреда знал, что его мнение будет сообщено потерпевшему лично и непосредственно, либо дойдет до сведения потерпевшего как представителя определенной группы лиц, но в любом случае в связи с конкретной сделкой или конкретным предпринимательским поведением потерпевшего, и будет с высокой долей вероятности принято во внимание потерпевшим при принятии им решения о совершении сделки или осуществлении предпринимательского действия, или о воздержании от этого.

Аудиторы, оценщики, сюрвейеры, аналитики – все эти лица относятся к тому классу выразителей профессионального мнения, которые, как это всеобще признано, несут обязанность проявления разумной заботливости об интересах не только своих непосредственных клиентов, но и других лиц, которые могут полагаться на такое мнение при осуществлении предпринимательской деятельности.

Важно при этом отметить, что под такими лицами подразумевается не все население планеты, но только те лица, которым может быть продемонстрирован или предъявлен отчет или заключение профессионального консультанта для того, чтобы побудить их к какому-либо действию, либо предупредить их от совершения какого-либо действия. Самый яркий пример – предъявление отчета аудитора некоторым третьим лицам для того, чтобы побудить их вложить деньги в компанию, заказавшую такой отчет.

Обязанность проявления заботливости об интересах лиц, не являющихся непосредственными заказчиками отчета, не может распространяться предельно далеко. В противном случае принцип юридической близости как основания для возникновения ответственности аудитора, оценщика или консультанта будет полностью размыт. Аудитор не может быть юридически близок к каждому, кто может ознакомиться с его отчетом.

Аудитор не может нести ответственность за вызванные содержанием его отчета убытки третьего лица, если аудитор не знал, не мог знать и не мог даже предполагать, что такое третье лицо ознакомится с его отчетом и будет полагаться на сделанные в нем выводы.

Должно быть также и другое ограничение. Какие сделки или иные предпринимательские действия прикрываются зонтиком ответственности аудитора, оценщика или профессионального консультанта?

Например, отчет аудитора побудил инвестора приобрести акции компании на 2 тысячи фунтов. Через несколько месяцев, уже будучи акционером компании, этот же инвестор решил приобрести акции компании еще на 200 фунтов. Затем выяснилось, что в отчете содержались ошибки и выводы, вводящие инвесторов в заблуждение относительно реального положения дел в компании. Акции компании превратились в труху. Какой размер вреда может быть заявлен инвестором к возмещению? Суд полагает, что возмещению подлежит только тот вред, который понес инвестор от падения цены акций, приобретенных им в ответ на непосредственное ознакомление с радужным содержанием отчета аудитора. Падение цены акций, приобретенных инвесторов впоследствии, не может быть обосновано тем, что и в этом случае инвестор полагался на ранее продемонстрированный ему позитивный отчет аудитора.

Эта позиция была обоснована судом со ссылкой на то обстоятельство, что отчет аудитора был специально заказан компанией для того, чтобы привлечь дополнительных инвесторов, и аудитор знал об этом. Это знание установило юридическую связь между аудитором и инвестором, которого действительно привлекли указанные в отчете замечательные цифры успехов компании. Но никакой юридической связи между аудитором и ставшим уже акционером инвестором не усматривается в действии последнего по приобретению через несколько месяцев дополнительного количества акций. Эту покупку акционер сделал уже исключительно на свой страх и риск, полагаясь на собственную предпринимательскую интуицию, которая его подвела.

Таким образом, аудитор, оценщик или консультант несет ответственность за вред, причиненный его небрежностью, только в том случае, если такой вред явился следствием действия или бездействия, вызванного ознакомлением потерпевшего с отчетом аудитора, о чем аудитор знал или мог знать, поскольку побуждение потерпевшего к совершенному им действию или к бездействию являлось самой целью заказа и подготовки отчета. За любые и каждые риски предпринимательской деятельности даже самый небрежный аудитор отвечать не может.

Аудитор подготовил для публичной электротехнической компании Fidelity ежегодный отчет, т.е. обычно подготавливаемый в ходе осуществления предпринимательской деятельности публичных компаний отчет о результатах деятельности за истекший финансовый год.

Ежегодный отчет был подготовлен и опубликован для всеобщего сведения в отсутствие каких-либо специальных целей в привлечении инвесторов. На содержание этого отчета мог положиться кто угодно и с какими угодно целями. Это означает, что никакой специальной юридической связи между аудитором и лицом, намеренным приобрести акции компании, не усматривается. Не усматривается также никакой специальной юридической связи между аудитором и акционером, приобретшим дополнительные акции компании, как в случае с Caparo. Суд полагает, что приобретение нынешним акционером дополнительных акций ничем не отличается от приобретения инвестором акций впервые.

Caparo начала скупать акции Fidelity для того, чтобы осуществить ее полное поглощение. Скупка осуществлялась по цене выше рыночной. Свое предложение о приобретении акций по такой цене Caparo направила акционерам уже после того, как сама стала одним из них. Иными словами, речь шла о приобретении дополнительных акций.

Закон о компаниях 1985 года связывает подготовку и публикацию ежегодного аудиторского заключения только с реализуемым всеми акционерами в рамках ежегодного собрания правом получения объяснений от директоров компании о результатах их управленческой деятельности и, при необходимости, замены директоров. Закон ни прямо, ни косвенно не определяет ежегодный отчет аудитора в качестве источника информации для принятия инвестиционных решений потенциальными или нынешними акционерами.

Высший суд отказался признать наличие у небрежно составившего ежегодный отчет аудитора обязанности проявления разумной заботливости об имущественных интересах истца.


7. Regina v. Secretary of State for Transport (Ex parte Factortame, Ltd. and Others, № 2). Дело было рассмотрено Европейским судом справедливости (The European Court of Justice) в 1990 году. О судебном интердикте, запрещающем применение национального закона в нарушение основанных на общем европейском праве субъективных прав истца.

Национальный суд вправе выдать против правительства своей страны интердикт, запрещающий применение в отношении истца положений национального закона, нарушающих его субъективные права, основанные на нормах европрава, обладающих прямым действием на национальной территории.


Несколько инкорпорированных в Великобритании компаний являлись собственниками крупного рыболовного флота, суда которого были зарегистрированы под британским флагом, но директорами и акционерами этих компаний являлись граждане Испании.

Система регистрации в Великобритании рыболовных судов была кардинально изменена в 1988 году. Это было сделано намерено. Квота Великобритании в ЕЭС на добычу морских ресурсов зависела от количества траулеров, зарегистрированных под ее флагом, однако, многие из таких судов в реальности имели мало отношения к Великобритании. Таковыми были и рыболовные суда под управлением испанцев.

Новый закон и принятый в соответствии с ним регулятив министерства транспорта полностью изменил условия регистрации рыболовных судов под британским флагом. Отныне они могли управляться и контролироваться только с территории Великобритании и, как минимум, на 75 процентов должны были принадлежать гражданам Великобритании или британским компаниям, не менее 75 процентов директоров которых также должны были являться британскими гражданами.

Суда под британским флагом, находящиеся под управлением и контролем испанцев, всем этим требованиям не соответствовали, а потому должны были быть исключены из британского морского регистра и утрачивали право на добычу морских ресурсов. Рыболовному бизнесу испанцев в морских водах Великобритании стал угрожать полный крах.

В связи с этим британские, а по факту испанские компании обратились в суд с требованием рассмотреть соответствие новых инициатив Великобритании законодательству ЕЭС, не позволяющему одному государству – члену Союза ограничивать предпринимательскую деятельность резидентов других государств - членов Союза, в том числе путем участия в капитале компаний и в том числе по дискриминационным основаниям, связанным с национальностью или гражданством директоров или акционеров.

Помимо этого основного требования в жалобе в Высокий суд (The High Court) содержалось требование о выдаче интердикта, запрещающего министерству транспорта аннулировать регистрацию «британо-испанских» рыболовных судов как несоответствующих требованиям национального закона вплоть до окончательного разрешения дела.

Высокий суд принял решение об отсутствии у него возможности определить состояние европрава по рассматриваемому вопросу и выдал приказ министерству транспорта о запрете совершать какие-либо действия ограничительного или запрещающего характера в отношении заявителей жалобы и принадлежащих им траулеров вплоть до принятия окончательного решения по делу с учетом позиции Европейского суда справедливости. Иными словами, суд временно отменил в отношении заявителей жалобы требование недавно принятых национального закона и подзаконного регулятива о новой системе регистрации рыболовных траулеров.

Министерство транспорта подало апелляционную жалобу на это решение, которая была удовлетворена.

Апелляционный суд единогласно решил, что никакой суд страны не вправе прекращать действие актов Парламента на территории Великобритании пусть даже и временно.

В связи с исключительным характером обсуждаемых при рассмотрении спора вопросов Апелляционный суд позволил «британо-испанским» рыболовам обжаловать свое решение в высший суд страны – Апелляционный комитет Палаты лордов Парламента.

Высший суд также озаботился вопросом о том, до какого предела простираются полномочия британских национальных судов в том, чтобы приостанавливать в отношении конкретных лиц временно, но на неопределенный срок, действие законов и правительственных подзаконных актов.

Национальная правовая система, по мнению высшего суда, руководствуется презумпцией, что законы страны и принимаемые во их исполнение подзаконные правительственные акты соответствуют европраву. Эта презумпция, естественно, может быть опровергнута. Однако, наличие такой презумпции не означает возможность для национального суда приостановить или отменить действие акта Парламента или акта правительства, пусть даже на временной основе и до выяснения вопроса о том, устоит ли такая презумпция в конкретном деле или будет разрушена.

Что касается вопроса о полномочии суда своим решением приостановить действие подзаконного акта, то к нему есть и другое, еще более специальное рассуждение. Общему праву давно известно правило, в соответствии с которым против Короны, читай, против правительства, не может быть выдан интердикт, запрещающий применение положений правительственного акта к конкретному лицу в конкретной ситуации. Подобный интердикт суда устраняет иммунитет Короны от применения к ней мер судебного воздействия, что недопустимо в общем праве.

В этих условиях высший суд посчитал правильным приостановить дальнейшее производство по делу и запросить мнение Европейского суда справедливости по следующему вопросу: если истец основывает свое субъективное право на положениях законодательства Евросоюза, которому, как он полагает, не соответствует национальный закон, может ли в качестве способа защиты этого права истца национальным судом быть применена такая мера, как временное приостановление действия национального закона при том условии, что сама по себе национальная правовая система такого способа защиты права не предусматривает?

В своем решении Евросуд указал, что положения европрава должны в полном объеме и единообразно применяться во всех государствах – членах Союза немедленно со дня вступления их в силу. Причем, юридический приоритет всегда остается за европравом. В случае коллизии между положениями общего европейского закона и национального закона последние не подлежат применению автоматически, т.е. без нужды декларировать это каким-либо органом по какой-либо процедуре.

Национальный суд обязан осуществлять юридическую защиту лиц, права которых основаны на положениях общих европейских законов. Безусловно противоречит самой сути законодательства Евросоюза любое положение национального закона, любая законодательная, административная или судебная практика, которая препятствует эффективному применению национальным судом европрава посредством отказа в признании наличия у национального суда полномочия применять европраво и принимать все меры к тому, чтобы европраво обладало полным действием и эффектом на национальной территории.

Эффективность действия европрава на национальной территории будет поражена, если национальный закон препятствует суду разрешить спор путем предоставления истцу защиты его основанных на европраве субъективных прав.

Эта эффективность будет поражена также и в том случае, когда национальный закон препятствует суду предоставить истцу защиту его прав на временной основе, т.е. до принятия окончательного решения по делу о соответствии национального закона праву Евросоюза.

Таким образом, Евросуд считает, что если единственным препятствием к предоставлению истцу защиты его основанного на положениях общего европейского закона субъективного права является национальный закон, национальный суд обязан игнорировать такой национальный закон.

С этим решением Евросуда дело вернулось на рассмотрение в высший суд Великобритании, который вынужден был подчиниться состоявшемуся решению.

Публичный интерес государства, выражающийся во внедрении новой системы регистрации рыболовных судов, недостаточен для того, чтобы перевесить очевидные убытки, которые будут причинены предпринимателям в результате внедрения такой системы. В отношении «британо-испанских» рыболовов положения нового закона и подзаконного акта о регистрации рыболовных траулеров применению не подлежат, что является способом защиты их субъективных прав, основанных на прямо и непосредственно применяемых на территории Великобритании положений общих европейских законов.


8. Regina v. R. 1991 год. Дело о попытке изнасилования жены ее мужем.

Брачное сожительство женщины и мужчины не является обстоятельством, исключающим уголовную ответственность мужа за изнасилование или совершение попытки изнасилования своей жены.


Некто Р. предстал перед окружным судом по обвинению в совершении попытки изнасилования своей жены и причинении ей телесных повреждений.

Насильник и жертва были женаты с 1984 года и имели сына, появившегося на свет в 1985 году. Пара, вероятно, жила не очень дружно, поскольку в 1987 году муж и жена разошлись, однако, через несколько недель снова стали жить вместе. В 1989 году жена, забрав ребенка, решила навсегда покинуть своего супруга, и переехала жить к родителям. Одновременно с этим она обратилась за юридической помощью в деле развода к юристу и направила супругу письмо, в котором указала на свое желание разойтись окончательно и бесповоротно.

Никаких, однако, юридических шагов к разводу предпринято не было, пока не произошел ставший судьбоносным уголовный инцидент.

В один из дней супруг связался со своей женой по телефону для того, чтобы обсудить детали развода, в котором он также выразил свою заинтересованность.

Через некоторое время после этого разговора супруг вломился в дом родителей жены, когда их не было дома, и совершил попытку принудить супругу к совершению полового акта против всякого ее желания. В ходе совершения этой попытки он сильно сдавил женщине шею, чем причинил ей телесные повреждения.

Дама решила не замалчивать происшествие и немедленно обратилась в полицию. Та арестовала мужчину. Пока очень неспешно длилось уголовное расследование этого происшествия гражданский суд наконец-то развел супругов.

Окружной уголовный суд признал бывшего супруга виновным в инкриминируемых ему преступных деяниях и приговорил его по совокупности совершенных преступлений к четырем с половиной годам тюремного заключения.

В суде представитель обвиняемого выстроил его защиту на тезисе о том, что муж не может изнасиловать свою жену, поскольку подразумеваемым соглашением между вступившими в брак лицами подразумевается также и согласие жены вступать в интимную связь со своим мужем.

Наличие такого подразумеваемого согласия женщины может быть опровергнуто только лишь в некоторых специальных случаях, например, при выдаче судом против мужа интердикта, запрещающего ему приближаться к своей жене.

Если никаких подобных обстоятельств нет, то в силу одного только факта брачного сожительства мужчина имеет иммунитет против обвинений в изнасиловании своей супруги.

Любопытно отметить, что в качестве авторитетного мнения защитники обвиняемого сослались на опубликованную в 1736 году книгу по истории уголовного судопроизводства (автор книги скончался в 1676 году), а также на прецедентное решение 1631 года. Неудивительно, что в столь древнем юридическом материале они нашли аргументы в пользу полного бесправия жены и каких угодно судебных иммунитетов мужа по обвинениям в домашнем насилии.

Представители обвинения с таким домостроем были категорически не согласны.

Действительно, можно говорить о том, что, заключая брак, стороны тем самым выражают свое согласие на интимную жизнь, но любая презумпция со стороны жены в том, что она согласна на участие в совершении полового акта с мужем опровергается фактом отсутствия такого согласия, которое можно выразить простым словом «нет». Этого достаточно для того, чтобы указанная презумпция обратилась в ничто.

Ссылки защиты на столь древние источники авторитетного мнения говорят не о том, насколько должны быть уважаемы эти высказанные несколько веков назад правовые позиции, а о том, насколько они устарели и утратили всякую актуальность.

В Англии суды с исключительным пиететом относятся к юридическим древностям, но не до такой степени, чтобы слепо следовать им при любых обстоятельствах.

Приговор суда первой инстанции был обжалован в Апелляционный суд. Теперь он должен был ответить на вопрос о том, подразумевает ли заключение брака согласие женщины на вступление в интимную связь с мужем даже тогда, когда она этого не хочет?

В своем решении Апелляционный суд последовательно рассмотрел все те древности и архаизмы, на которые ссылалась защита.

Действительно, в течение ряда столетий общее право признавало почти полную власть мужа над женой. Бытовал даже принцип, что, вступая в брак, женщина отдает свое тело мужчине. Из этого делался вывод о невозможности признания мужа сексуальным насильником в отношении своей жены.

Подобную правовую позицию закрепили канонические суды в целом ряде своих решений, однако, с одной важной оговоркой: «при условии, что здоровье женщины остается вне опасности».

Эта первобытная по своей сути правовая позиция продержалась на удивление очень долго. Еще даже в середине 20-го века судьями озвучивалось мнение о том, что изнасилования в браке быть не может, только если судом не выдан ордер о раздельном проживании супругов и запрет мужу каким-либо образом сноситься со своей женой.

Однако, количество исключений из принципа о невозможности изнасилования в браке множилось, что означало, что общее право постепенно обновлялось и адаптировалось к новым социальным условиям жизни.

Апелляционный суд считает, что сегодня настало время пересмотреть сам этот старый принцип полностью. Идея, что женщина, вступая в брак, соглашается с тем, чтобы вступать в интимные отношения с мужем вне зависимости от состояния своего физического или психического здоровья и даже вне зависимости от своего простого нежелания, больше не может быть признана приемлемой.

Эта идея основана на фикции согласия, а фикция составляет слишком зыбкую основу для уголовного закона. Насильник должен оставаться насильником в глазах общества вне зависимости от содержания своих отношений с жертвой.

Даже если Апелляционный суд согласится с доводами защиты и примет на вооружение обсуждаемый архаичный принцип, то в нынешнем деле он не может быть применен. Жена сбежала от мужа к своим родителям, т.е. прекратила сожительство, проживание с мужем общим хозяйством. Этого достаточно для того, чтобы опровергнуть презумпцию о ее согласии на вступление в интимную связь с тем, кого она ни видеть, ни слышать не хочет.

Апелляционный суд оставил в силе приговор суда первой инстанции.

История, однако, имела некоторое положение. Учитывая особую общественную значимость проблемы совершения насильственных действий сексуального характера в семье, Апелляционный суд позволил осужденному насильнику подать жалобу на приговор в высший суд страны – Апелляционный комитет Палаты лордов Парламента.

Обсуждение приведенной выше архаичной правовой позиции судов по отношению к женщинам началось заново.

Конечно, в результате высший суд единогласным решением всех пяти лордов-судей согласился с выводами апелляционной инстанции о том, что в современном обществе факт состояния женщины в браке с насильником не может являться обстоятельством, исключающим уголовную ответственность последнего за изнасилование или его попытку.

Согласился высший суд и с тем мнением апелляции, что таким своим решением он не формирует новый состав преступления, что является исключительной прерогативой Парламента, но только устраняет сохранявшийся на протяжении столетий юридический анахронизм, основанный на не подтверждаемой никакими фактическими обстоятельствами дела фикции заведомого согласия вступившей в брак женщины со всеми теми преступными безобразиями, которые будет совершать в ее отношении супруг.

Многовековая максима английского уголовного права о том, что в браке изнасилования быть не может, была наконец-то полностью и окончательно отменена и аннулирована. Напомню, что на дворе стоял 1991 год.


9. Pepper (Inspector of Taxes) v. Hart. 1993 год. Дело о допустимости использования для правильного толкования законов материалов их парламентских обсуждений на законопроектной стадии.

Для правильного и точного толкования законов могут быть привлечены материалы, содержащие стенограммы парламентских обсуждений законопроектов, и это не нарушает принцип парламентского иммунитета от судебных оценок содержания депутатских дискуссий, установленный Биллем о правах 1689 года.


Возник ничем не примечательный налоговый спор, который, однако, вызвал к жизни вопрос первостепенной важности из области теории толкования законов и уяснения правильного смысла содержащихся в них правовых норм.

Группа преподавателей обучала подрастающее поколение в одной из английских платных школ (для мальчиков). В течение многих лет школа предоставляла своим учителям специальный бонус: она принимала сыновей своих преподавателей с установлением цены за их обучение с большой скидкой. Платить за своих детей учителям нужно было только одну пятую от цены, взимаемой школой с родителей прочих учеников.

Школа была не заполнена, поэтому прием на учебу детей преподавателей не означал, что они займут места учеников, обучаемых за полную плату. Соответственно, никаких убытков от предоставления своим учителям бонуса школа не несла. Важно также отметить, что уплачиваемая педагогами одна пятая цены за обучение своих детей покрывала расходы школы на предоставление этим ученикам учебных материалов и их питание.

Денежные суммы, которые педагоги сберегали в связи с применением пониженного размера платы за обучение своих детей, составляли их выгоду в натуральной форме. Эта выгода подлежала обложению налогом на доходы физических лиц. Но для этого она должна была быть приведена к своему денежному эквиваленту. Именно это обстоятельство и вызвало возникновение судьбоносного спора.

Закон устанавливал правило, в соответствии с которым денежный эквивалент полученной выгоды считался равным сумме всех затрат, которые были произведены для получения такой выгоды. При этом в законе отсутствовало указание, о чьих конкретно затратах идет речь.

Учителя считали, что речь идет о затратах школы на обучение их детей. Те средства, которые тратила на учеников школа, составляла выгоду учителей, и эти затраты полностью покрывались той самой одной пятой частью цены за обучение, которую платили преподаватели за своих детей. Таким образом, полученная выгода уравнивалась платежом цены за обучение, и никакой налогооблагаемой базы в данном случае не возникало.

У налогового органа была иная точка зрения. Он полагал, что в законе речь идет о затратах на обучение детей, которые несут другие родители, т.е. об уплачиваемой ими полной цене за обучение. Эта цена, уменьшенная на одну пятую часть, которую платили за обучение своих детей учителя школы, и должна была составлять выгоду последних.

Возникший спор сперва был рассмотрен в специальном порядке налоговым арбитром, который разрешил его в пользу учителей. С этим решением налоговый орган не согласился и подал жалобу в суд, который пересмотрел дело, отменил решение арбитра и подтвердил правильность позиции налогового органа.

Учителя обжаловали это решение в Апелляционный суд, который подтвердил выводы суда первой инстанции. Педагоги обратились в высший суд страны – Апелляционный комитет Палаты лордов Парламента.

В центре обсуждения фигурировал вопрос о том, чьи именно расходы имел в виду законодатель, включая соответствующую норму в налоговый закон.

Оказалось, что из самого текста закона путем того или иного его толкования ответить на этот вопрос с достаточной точностью невозможно. Не оставалось ничего другого, кроме как обратиться к материалам парламентского обсуждения соответствующей нормы налогового закона еще на том этапе, когда этот закон являлся законопроектом.

Существовала, однако, некоторая сложность. Судами высших инстанций страны ранее уже было сформулировано прецедентное правило, в соответствии с которым для толкования законов не могли привлекаться материалы парламентских дискуссий.

Эта крайне любопытная норма судебного права Великобритании была основана на конституционной традиции, которая утверждает, что использование парламентских стенографических отчетов и иных материалов парламентских обсуждений любых вопросов вне стен Парламента, даже в судах, нарушает привилегии членов Палаты общин, определенные Биллем о правах 1689 года (The Bill of Rights), и такое использование при рассмотрении любого конкретного судебного спора возможно только на основании специального разрешения Парламента, для чего в Парламент необходимо представить соответствующую петицию.

На первый взгляд не вполне понятная ситуация с парламентскими стенограммами имела очень простое объяснение. Билль о правах 1689 года (статья 9) установил правило, что свобода выражения мнения, свобода дебатов и обсуждений любого вопроса в стенах Парламента не может быть поставлена под сомнение, и содержание таких обсуждений не может являться предметом рассмотрения, исследования и оценки ни в каких судах или иных местах вне стен Парламента.

Еще более осложняло ситуацию с парламентскими стенограммами то обстоятельство, что указанная традиция получения специального разрешения Палаты общин на использование стенограмм ее заседаний в суде существовала только до 31 октября 1980 года. В этот день Палата общин приняла резолюцию о том, что больше никому и никогда указанные разрешения выданы быть не могут.

Разрешение этой безвыходной ситуации оказалось возможным найти путем применения любимого инструмента юристов для всех времен и народов – юридической казуистики.

Если нельзя запросить Палату общин о разрешении использовать парламентскую стенограмму в помощь правильному толкованию налогового закона, то можно приступить к толкованию истинного юридического смысла и значения самой статьи 9 Билля о правах 1689 года, и высший суд страны обладает таким полномочием. В результате такого толкования может выясниться, что налоговое дело учителей является именно тем самым спором, который может быть разрешен с использованием парламентских материалов и без получения разрешения Палаты общин, т.е. как бы в виде особого, прямо не указанного, но подразумеваемого Биллем о правах исключения.

Высший суд подробно рассмотрел эту возможность.

Он нашел, что кажущееся на первый взгляд священным правило о недопустимости использования парламентских материалов для толкования законов на самом деле никогда не представляло собой абсолютный запрет. Существует судебная практика, в соответствии с которой такие материалы призывались в помощь судами, однако, не для непосредственного толкования норм объективного права, а для того, чтобы определить содержание тех недостатков или пробелов в правовом регулировании, которые Парламент намерен был исправить путем принятия того или иного закона.

Выяснилось, что совсем недавно сам высший суд в целях толкования подзаконного регулятива обратился к парламентскому выступлению продвигавшего этот регулятив министра.

Выступившие в высшем суде представители апеллянтов-учителей заявили позицию, что если текст правовой нормы туманен, имеет несколько смыслов или может быть истолкован буквально с абсурдным результатом, то выглядит вполне логичным и не противным закону обращение к парламентской истории данной правовой нормы, к содержанию проводившихся вокруг нее дебатов с целью установления действительного намерения законодателей в использовании в правовой норме тех слов и выражений, которые в конечном итоге были зафиксированы в законе.

Высший суд согласился с тем, что суд в каждом сложном случае обязан установить действительное значение подлежащей применению правовой нормы. Он не может сообщить ей тот смысл, который не вкладывался в эту норму законодателем. Это означает, что суд вправе обратиться к парламентским материалам для толкования данной нормы. Любая иная логика приводит к неразрешимой ситуации.

Конечно, далеко не всегда обращение к стенограмме парламентского обсуждения закона может предоставить какую-то помощь в его толковании судом. Как правило, характерна обратная ситуация, когда такое обращение оказывается тщетным. При этом затрачивается время судебных представителей сторон и суда, что повышает размер судебных издержек.

Обращает на себя внимание также то обстоятельство, что в прочих юрисдикциях общего права обсуждаемый иммунитет парламентских материалов от использования в судах отменен, и ни к каким негативным последствиям это не привело. Суды не оказались завалены заявлениями о правовой оценке содержания парламентских дискуссий. Тем более, что и сами суды применяют парламентские материалы в целях определения истинного смысла законов очень осторожно и дозированно.

С другой стороны, необходимо учитывать, что основное значение в парламентских обсуждениях законопроектов имеют выступления членов правительства по поводу предлагаемых ими депутатам законопроектов, либо по поводу законопроектов других инициаторов, в отношении которых правительство должно сказать свое слово.

Выступления членов правительства в Парламенте часто продиктованы потребностями текущего момента. В любом случае это – не слово Парламента. Если толковать закон с привлечением пассажей из выступлений членов правительства, то может оказаться, что закон будет истолкован не в соответствии с намерением и волей законодателя, но согласно министерским или правительственным желаниям. Это самым серьезным образом противоречит основополагающему конституционному принципу парламентского суверенитета. Поэтому суд, привлекая к делу парламентские материалы, должен учитывать тот контекст, в котором шла дискуссия по законопроекту.

Так или иначе, но высший суд разделяет ту точку зрения, что парламентские материалы могут быть использованы судом в помощь толкованию норм законов, которые без такой помощи правильно истолковать затруднительно или даже невозможно. Речь идет о тех нормах, которые двусмысленны, неясны с точки зрения использованных в них слов и выражений, либо могут иметь своим результатом абсурдное правоприменение.

Остается вопрос с Биллем о правах. Этот акт является законом исключительного конституционного значения, которое не может быть подвергнуто никакому умалению. Статья 9 этого акта запрещает подвергать парламентские дискуссии каким-либо сомнениям, анализу или оценкам, в том числе со стороны судов.

Данная норма гарантирует членам Парламента право свободно выражать свое мнение и обсуждать мнение своих коллег в стенах Парламента.

Статья 9 гласит о том, что сомнения и оценки депутатским прениям не могут быть выражены не только в судах, но и в любом ином месте вне Парламента. По мнению высшего суда, это, конечно, следует рассматривать в качестве политической метафоры. Известно, что в средствах массовой информации любые парламентские выступления не просто рассматриваются и оцениваются, но препарируются и комментируются с предельной тщательностью и часто с предельно негативной критикой. И подобные комментарии, как правило, прямо и непосредственно влияют на депутатов.

Сказанное означает, что выступления в Парламенте не находятся вне критики, но означает, что члены Парламента не имеют страха гражданского или уголовного преследования за свои слова в ходе парламентских дискуссий. С учетом того, что Билль о правах был принят в 1689 году, серьезное значение имело то обстоятельство, что депутаты могли оппонировать королю и спорить с членами его правительства без риска быть привлеченными к ответственности за неуважение к монарху. Именно в таком ключе следует толковать обсуждаемое положение Билля о правах. Оно не про критику депутатов, а про их иммунитет от преследования за сказанные ими в стенах Парламента слова.

С этой точки зрения привлечение судом парламентских стенограмм для правильного толкования норм законов не нарушает Билль о правах, поскольку никак не затрагивает депутатский иммунитет.

Высший суд позволил привлечь для рассмотрения дела материалы парламентских обсуждений налогового закона с целью правильного толкования включенных в него норм, и на основе такого толкования пришел к выводу, что правильный смысл закона заключается в том, что денежное выражение выгоды учителей от предоставления им скидки в оплате обучения своих детей в школе определяется затратами школы, а не затратами прочих родителей, которым такая скидка не предоставляется. Соответственно этому, учитывать в базе по налогу на доходы учителей нечего, поскольку затраты школы полностью оплачиваются учителями в размере одной пятой от обычной цены за обучение. Иными словами, денежное выражение учительской выгоды в такой ситуации суд определил равным нулю. Выиграв две первые инстанции, налоговое управление проиграло дело в высшем суде.

P.S.

Приведенный суперпрецедент вовсе не является экспонатом кунсткамеры – редким и необычным плодом юридических изысков британского правосудия. Он вполне актуален, что подтверждается тем, что только в этом (2018) году закончилась эпическая судебная баталия огромной группы кенийских граждан с Великобританией по поводу событий антиколониального движения в Кении в 50-х – начале 60-х годов. В ходе этого мегаспора одному из высших английских судов вновь пришлось рассматривать вопрос о парламентской привилегии неподсудности депутатских докладов и прений, и о непреходящем значении Билля о правах 1689 года.

В деле Kimathi v. Foreign and Commonwealth Office (решение суда первой инстанции опубликовано 8 февраля 2018 года) кенийцы (числом около 40 тысяч человек) заявили Великобритании требование о возмещении вреда, причиненного их психике действиями британской колониальной администрации и колониальных войск в течение 1952 – 1960 годов, когда в Протекторате Кения в ответ на массовые беспорядки местного населения и начавшиеся боевые действия по национальному освобождению Кении от статуса британской колонии англичанами был введен и действовал режим военного положения.

Те давние события закончились предоставлением Кении независимости (в 1963 году) и провозглашением Кенийской Республики (в 1964 году).

Истцы не оспаривали то обстоятельство, что не претерпели непосредственно какого-либо ущерба своему здоровью или имуществу, но были напуганы введением военного положения, что заставило их испытать ряд неудобств, связанных с лишением свободы передвижения, выбора места жительства и места работы. По этому основанию они требовали компенсировать им полученные 60 лет назад нравственные страдания.

В конечном итоге кенийцы проиграли свое дело и в первой, и в апелляционной инстанциях по формальным основаниям пропуска любых возможных и невозможных сроков исковой давности, но своим иском освежили в памяти британских юристов целый ряд доктрин английского частного права, в том числе доктрину депутатского иммунитета от обсуждения их парламентских дискуссий в суде.

В рамках «кенийского» дела возник вопрос о Билле о правах 1689 года. В составе прочих доказательств испытанного ими много лет назад психического потрясения от введения в их стране военного положения кенийцы представили суду ссылки на выступления некоторых членов Кабинета министров и депутатов британского Парламента в Палате общин, в которых министры излагали свое видение событий народного восстания в Кении, а либерально настроенные законодатели лили слезы по поводу горестной судьбы ограниченных в свободе передвижения по собственной стране кенийцев и осуждали действия британской колониальной администрации.

Поскольку такое заявление истцами было сделано, суду пришлось обсудить в своем решении и этот вопрос.

Главным аргументом истцов являлось утверждение, что Парламент Великобритании является слишком серьезным местом для того, чтобы устраивать в нем цирк. Все, что излагается в Парламенте обладает презумпцией правды. Депутаты не настолько недобросовестны, чтобы заведомо лгать. Любое иное утверждение будет означать оскорбление чести Парламента и депутатов.

Аналогично обстоит дело и с теми докладами, которые делают для депутатов министры по поводу различных проблем во внутренней и внешней политике.

Поскольку это так, постольку стенограммы парламентских выступлений содержат в себе сведения доказательственного значения, а их приобщение к делу не является запрещенным Биллем о правах вмешательством суда в парламентскую деятельность. Оценивать суду нечего, поскольку все сказанное в Парламенте это правда.

Суд не впечатлили все эти доводы, и он отказался рассматривать стенограммы парламентских речей в качестве доказательства правоты истцов, полагая, что в таком случае этим речам все же будет дана судебная оценка, что запрещает Билль о правах 1689 года.


10. Airedale N.H.S. Trust v. Bland. 1993 год. Дело о жизни и смерти: может ли суд принять решение о прекращении поддержания медицинским учреждением жизни пациента, надежд на выход которого из вегетативного состояния не существует?

Суд, ориентируясь на профессиональное коллегиально выраженное мнение врачей о наилучшем интересе пациента, впавшего в устойчивое вегетативное состояние, может дать врачам согласие на прекращение искусственного поддержания жизни в бессознательном теле такого пациента. При этом возможность уголовного преследования врачей за убийство пациента и гражданского преследования за деликт причинения смерти исключается.


Перед нами первое, но, к сожалению, далеко не последнее судебное дело в череде печальных случаев, когда судам приходится рассматривать вопрос о допустимости прекращения медицинского обслуживания безнадежных пациентов, что приводит к их смерти. В последние годы судебная практика по этому не столько юридическому, сколько этическому вопросу множится с угрожающей скоростью. Совсем недавно Верховный суд Великобритании в обстановке беспрецедентного давления на него со стороны общественности рассматривал аналогичный вопрос в связи с судьбой маленького мальчика Чарли Гарда. С трагическими подробностями этого дела можно ознакомиться здесь. Случились в этом же (2018) году и другие подобные истории: см. постскриптум ниже.

15 апреля 1989 года на футбольном стадионе Хилсборо из-за безобразных и преступных действий местной полиции случилась трагедия – страшная давка болельщиков, унесшая десятки человеческих жизней. Я хорошо помню, что это событие широко освещали и советские средства массовой информации, к счастью, без обычного для нашей прессы времен холодной войны злорадства.

В числе пострадавших в давке на стадионе был и 17-летний Энтони Дэвид Блэнд, которому были причинены тяжелейшие травмы, вызвавшие прекращение функционирования основных центров мозговой деятельности. Энтони впал в устойчивое вегетативное состояние с отсутствием каких-либо надежд на проявление в будущем хотя бы минимальных человеческих реакций.

Через три года непрерывного искусственного поддержания жизни в теле Энтони администрация и врачи госпиталя задались вопросом о том, насколько целесообразно дальнейшее проведения всех соответствующих процедур, не лучше ли отключить Энтони от аппаратов жизнеобеспечения, предоставив ему возможность отойти в мир иной, прекратив не только осуществление дорогостоящих медицинских манипуляций, но и страдания родственников не воспринимающего действительность ни в каком виде молодого человека.

Тем более, что и родители несчастного Энтони полагали правильным отпустить его душу в рай, нежели держать ее взаперти в почти безжизненном теле.

Со своим вопросом о выборе между жизнью и смертью пациента медики обратились в суд.

Вопрос был настолько важным, а дело – настолько знаковым, что в судебный доклад оказались включены полностью решения всех трех инстанций – первой, апелляционной и второй апелляционной, представленной высшим судом Великобритании. Итого, больше ста страниц не слишком крупного шрифта. Почти книга.

Слушание дела во всех инстанциях сопровождалось громкими публичными обсуждениями в прессе всех «за» и «против» принятия судом того или иного решения. Выступали общественные активисты и просто сочувствующие граждане, проводились опросы общественного мнения. Суды постарались в максимальной степени дистанцироваться от этих проявлений социальной активности с тем, чтобы не вызвать никаких подозрений в предвзятости их решений и подчинении давлению со стороны общественности. Хотя, конечно, невозможно было свести подобное дело только и исключительно к беспристрастному выяснению сугубо юридических вопросов, не вдаваясь в обсуждение нравственных проблем.

Вопросы, поставленные врачами перед судом первой инстанции, звучали следующим образом: могут ли они в отсутствие мнения пациента, которое он не может выразить, прекратить поддерживать в его теле жизнь? Могут ли они все ныне осуществляемые медицинские процедуры свести только к тому, чтобы дать возможность пациенту уйти в мир иной, возможно, испытав при этом в последний раз боль и страдания, о чем в точности знать невозможно, поскольку пациент никак не реагирует на окружающую обстановку? Будет ли причинение смерти пациенту в данном случае определено в качестве естественной? Могут ли врачи и госпиталь рассчитывать на иммунитет от преследования их в гражданском или уголовном порядке?

Интересы Энтони в судебных заседаниях представлял его законный судебный представитель, назначенный службой государственного судебного поверенного. Интересно, что им был Джеймс Манби (James Munby) – адвокат, который через много лет займет должность главы семейного дивизиона Высокого суда Англии и Уэльса и станет одним из самых ярких и уважаемых членов судейского корпуса Великобритании.

Вследствие исключительной важности дела к участию в нем были привлечены представители Генерального поверенного в судебных делах Короны (Attorney-General) на правах «друзей суда» (amicus curiae).

Суд первой инстанции установил целый ряд заслуживающих внимания обстоятельств.

В течение свыше трех лет врачи госпиталя с помощью родственников Энтони прилагали усилия к тому, чтобы достичь хотя бы минимального прогресса в его лечении, чтобы Энтони начал проявлять хотя бы незначительные признаки сознания. Все было тщетно. При этом само по себе обслуживание тела Энтони ежедневно занимало от четырех до пяти часов работы сразу двух сиделок, и это помимо ежедневных бдений около тела своего ребенка родителей Энтони, а также посещения его другими родственниками.

Суду были представлены медицинские заключения авторитетных медиков - нейрохирургов, единогласно отметивших невозможность вернуть Энтони к какой-либо разумной жизни и отсутствие шансов на успех дальнейшего лечения и ухода за ним. Медицинские эксперты также подтвердили профессионализм сотрудников госпиталя и то обстоятельство, что ими были предприняты все возможные при нынешнем состоянии медицинской науки меры к оживлению Энтони.

Пришлось суду также разбираться и в тонких медицинских отличиях устойчивого вегетативного состояния от состояний полной смерти мозга, полного паралича, комы и иных подобных ужасных состояний нахождения пациентов на границе между миром живых и мертвых.

Родители Энтони в своих показаниях сообщили суду, что, по их мнению, сам Энтони не захотел бы находиться в том состоянии, в котором он пребывает сейчас. Эти показания вкупе с медицинскими заключениями привели суд первой инстанции к выводу о том, что искусственное поддержание жизни в теле Энтони не отвечает наилучшему интересу пациента.

Поскольку британской судебной практики по аналогичным делам еще не существовало, пришлось суду первой инстанции обратиться к опыту Соединенных Штатов, где уже неоднократно ставились и решались в утвердительном смысле вопросы о том, чтобы разрешить умереть таким пациентам, как Энтони.

По мнению суда, Энтони уже умер в фигуральном смысле для своих родителей и всех прочих родственников. Его тело как биологический организм существует только благодаря искусственному кормлению и искусственной вентиляции легких. Прекращение медицинских процедур в отношении Энтони не отменит того, что реальной причиной его смерти оказалось не отключение тела от аппаратов принудительного поддержания жизни, а случившаяся уже более трех лет назад трагедия на стадионе в Хиллсборо.

Суд первой инстанции позволил врачам отключить от тела Энтони аппаратуру жизнеобеспечения. Решение суда о правомерности таких действий медицинских работников и госпиталя в целом создало для них иммунитет от гражданских исков вследствие причинения смерти пациенту и от уголовного преследования в совершении убийства.

Но подобное дело никак не могло закончиться в первой инстанции. Официальный судебный представитель интересов Энтони был обязан подать апелляцию, что он и сделал.

Суд апелляционной инстанции в своем решении повторил фактуру дела и связанные с ней проблемы принятия единственно правильного с юридической и нравственно-этической позиций решения.

Апелляционный суд, в ответ на звучавшие в прессе мнения, не счел лишним подчеркнуть, что речь не идет о судебном разрешении или запрете на эвтаназию, равно как речь не идет о том, что суд принимает на себя смелость продвинуть дальше дело адептов евгеники по выбраковке физически и социально бесполезных членов общества.

По мнению апелляционного суда, разрешаемый им вопрос заключается только в правомерности прекращения врачебных действий по искусственному поддержанию жизни в человеческом теле, что, в данных обстоятельствах, через самое непродолжительное время с неизбежностью вызовет смерть пациента.

Существует целый ряд правовых доктринальных принципов, которые лежат в основе любого судебного разбирательства по поводу причинения смерти человеку.

Во-первых, закон и мораль в любых современных цивилизованных обществах однозначно стоят на защите жизни человека. Именно поэтому убийство в таких обществах отнесено законом к числу наиболее тяжких преступлений.

Во-вторых, является гражданским правонарушением, а иногда и уголовным преступлением, совершение принудительных медицинских процедур в отношении взрослого человека в здравом уме и трезвой памяти в отсутствие его согласия на это.

В третьих, медицинский работник обязан с максимальной серьезностью и вниманием относиться к тем указанием относительно своей болезни и лечения, которые сообщает ему взрослый пациент, пребывающий в здравом рассудке. Причем, с вниманием даже тогда, когда информация, поступившая от пациента, является иррациональной или лишенной здравомыслия.

В четвертых, если взрослый человек вследствие психического расстройства утратил способность предоставить свое согласие на проведение в его отношении лечения, то никто, даже суд, не вправе согласиться на проведение конкретных медицинских процедур от его имени и за него. Эти процедуры могут быть выполнены в отношении пациента только по решению медицинского работника, исходя из требования их наибольшего лечебного эффекта и преследования наилучшего интереса больного.

В пятых, если пациент является несовершеннолетним лицом и находится под опекунским контролем суда, именно суд, с учетом профессионального медицинского мнения, решает вопрос о том, будут ли предложенные медиками процедуры совершаться в наилучших интересах ребенка.

Все изложенные доктринальные принципы подтверждены неоспоримой судебной практикой. Они, однако, не могут быть непосредственно применены в рассматриваемом деле. Пациент не является ребенком и не находится под опекунским контролем суда, он взрослый человек. Опять же, он в свое время никак не выразил своего отношения к проведению в его отношении медицинских процедур на случай впадения в устойчивое вегетативное состояние. Последнее вовсе неудивительно. Вряд ли кто-то из молодых и даже уже долго проживших на этом свете людей задумывается над такими болезненными вопросами.

Обычными целями выполнения медицинских процедур являются предупреждение возникновения заболевания или иного вреда здоровью, лечение уже возникшего заболевания, либо исправление или компенсация уже причиненного здоровью вреда. В случае, если заболевание неизлечимо, целью медицинских процедур является недопущение ухудшения самочувствия пациента, либо принесение ему облегчения в его боли и страданиях.

Апелляционный суд выразил сомнение в том, может ли являться целью осуществления медицинских процедур искусственное продление жизни пациента, лишенного сознания, в отсутствие каких-либо надежд на хотя бы малейшее улучшение его самочувствия.

Раньше подобный вопрос не возникал перед судами вообще, поскольку медицинские технологии не были столь развиты, как сейчас. Теперь же вопрос о продлении жизни встал перед судом, во всяком случае, английским судом, во всей своей полноте.

Апелляционный суд отметил, что в США суды в аналогичных случаях почти всегда склонялись к выводу о правомерности прекращения осуществления медицинских процедур в отношении пациентов, пребывающих в устойчивом вегетативном состоянии. В качестве обоснования подобных решений суды принимали на вооружение концепцию правомочности суда презюмировать содержание намерений пациента, как если бы он их высказал самостоятельно, а также точку зрения о том, что прекращение медицинского обслуживания подобных пациентов осуществляется в их наилучших интересах.

В ЮАР в деле со сходными обстоятельствами присутствовали косвенные подтверждения того, что пациент заранее выразил желание отойти в мир иной в случае впадения его в состояние, подобное вегетативному. Суд, естественно, поддержал правомерность такого желания.

В Новой Зеландии уже в этом, 1993 году, судом было рассмотрено дело об искусственном поддержании жизни пациента с редким заболеванием, приведшим его к впадению в устойчивое бессознательное состояние. В своем решении суд провел различие между задачей поддержания в пациенте биологической жизни и социальной жизни. Продление биологической жизни в теле человека в отсутствие какой-либо терапевтической цели, либо цели вернуть пациента к социальной жизни лишено смысла, если никаких надежд на последнее уже не существует.

Судебные защитники позиции госпиталя выдвинули в пользу прекращения медицинского обслуживания пациента аргумент о том, что вопрос о прекращении совершения в отношении тела Энтони Блэнда осуществляемых ныне процедур должен быть решен самими обслуживающими его докторами с привлечением мнений независимых медицинских специалистов, а также членов семьи пациента. Решение врачей и членов семьи должно соответствовать их общему пониманию наилучшего интереса пациента.

Уважение к человеческой жизни всегда создает презумпцию необходимости совершения любых возможных действий по ее продолжению, однако, сама по себе такая презумпция не является неразрушимой и неприкасаемой.

Достигнутое врачами и членами семьи понимание наилучшего интереса пациента в сохранении его биологической жизни или в прекращении ее искусственного поддержания подлежит оценке судом и санкционированию им.

Апелляционный суд разделил все эти аргументы.

Было высказано, однако, и полностью противоположное мнение, с которым выступил официальный защитник и судебный представитель интересов пациента.

Во-первых, он настаивал на том, что прекращение медицинского обслуживания Энтони Блэнда означает его неминуемую смерть. С позиции закона подобное заведомо умышленное причинение смерти является преступным и подлежит преследованию и наказанию в уголовном порядке. Эта позиция имеет прецедентное обоснование. В судебной практике встречались дела, в решениях по которым были высказаны мысли о наличии абсолютного запрета для врача делать выбор в пользу смерти пациента.

Апелляционный суд не согласился с таким подходом к проблеме. Ссылки на имеющуюся судебную практику не вполне обоснованы, поскольку те дела касались назначения врачами и применения больными лекарственных препаратов, непрофессиональное использование которых могло причинить смерть пациентам. В данном же деле невозможно говорить о наличии предмета для уголовного расследования, о наличии основания для созыва жюри и самого того деяния, которое потребовало бы оценки со стороны жюри присяжных.

Во-вторых, защитник Энтони Блэнда настаивал на том, что искусственное кормление не является медицинской процедурой, но снабжением пациента пищей как таковым. Прекращение такого кормления будет означать совершение врачами преступления с особой жестокостью – пациента уморят голодом.

Апелляционный суд не согласился и с этим утверждением. Снабжение питанием пациента, который не в состоянии сам производить необходимые действия по поглощению пищи, является именно медицинской, а не житейской или бытовой процедурой, аналогичной питанию дома или в ресторане. Приведенный защитником пример из практики, когда голодом была уморена женщина, не имеет отношения к данному делу. Та несчастная питалась самостоятельно, ее никто искусственно не кормил. Голод же был вызван только тем, что ей было прекращено предоставление каких-либо съестных продуктов, причем, намеренно с целью умертвить ее такой страшной смертью.

Все три члена Апелляционного суда, принявшие участие в рассмотрении дела, единогласно проголосовали за отклонение жалобы официального защитника и судебного представителя Энтони Блэнда. Решение суда первой инстанции о правомерности прекращения искусственного поддержания жизни в его теле было подтверждено.

Но и на этом дело не закончилось.

Официальному защитнику Апелляционным судом было разрешено обжаловать это решение в высшей инстанции – Апелляционном комитете Палаты лордов Парламента Великобритании.

Высший суд страны в своем решении подчеркнул, что рассматриваемое дело возбудило не только юридические, но и морально-этические вопросы. Последние для общества не менее важны, чем первые.

Дело Энтони Блэнда фактически поставило суд в положение органа, который в отсутствие английского прецедентного материала вынужден формировать совершенно новое законодательство по вопросу, не относящемуся к спору о праве гражданском, но относящемуся к понятию и к пониманию самой главной человеческой ценности – к жизни.

До последнего времени вопрос о том, что есть жизнь и что есть смерть решался достаточно однозначно, но новейшие достижения в медицине эту однозначность разрушили. Стало возможным поддерживать биологическую жизнь в теле, утратившем жизнь сознательную, прекратившем свою мозговую деятельность. Смерть тела подчинилась контролю со стороны врачей. Прекращение дыхания и прекращение сердцебиения больше не является смертью, поскольку врачи могут поддерживать жизнь тела и в их отсутствие, благодаря новым технологиям в медицине.

По мнению высшего суда, возникший парадокс между понятиями жизни и смерти должен разрешить Парламент, но не суд. Именно Парламент своей законодательной властью должен по-новому определить для судей и для общества эти фундаментальные понятия человеческого бытия. Причем, с учетом того, что отделение жизни от смерти может теперь уже не являться результатом естественного биологического процесса, но, как в случае с Энтони Блэндом, определяться медицинским вмешательством и решением врачей, родственников и судей.

Что теперь означает понятие жизни с точки зрения ее священности и неприкосновенности, обязательности к сохранению всеми возможными медицинскими, юридическими, социальными, экономическими способами? Что в случае с таким пациентом, как Энтони Блэнд, означает понятие качества жизни, и обязаны ли медики и члены его семьи поддерживать и далее такое ее качество? Чем прекращение искусственного снабжения тела Энтони питанием и кислородом отличается от эвтаназии, хотя первое может быть признано правомерным, а совершение второго находится под абсолютным запретом? В стране порядка полутора тысяч человек пребывают в устойчивом вегетативном состоянии или страдают от иных синдромов, превращающих их в бессознательные организмы. По результатам рассмотрения дела Энтони Блэнда, кто должен решить, имеют ли эти люди право на жизнь или на смерть, и каковы будут критерии принятия того или иного решения? Наконец, имеют ли право родственники таких граждан принимать подобные решения или участвовать в их принятии?

Помимо этих высоких морально-этических вопросов суд обязан принять во внимание и приземленные, низкие экономические вопросы. На поддержание жизни в теле пациента тратятся значительные ресурсы, чего сам пациент не осознает. Используемое для Энтони медицинское оборудование, обслуживающие его сиделки необходимы и другим пациентам, которые находятся в сознательном состоянии, понимают свои проблемы и ждут, что врачи сумеют их решить.

Отсрочка смерти Энтони влияет на здоровье других людей в этом же госпитале. Они могут так и не дождаться требуемого им медицинского обслуживания. Кто-то из них выживет, а кто-то, возможно, умрет, будучи при этом в полном осознании такой несправедливости.

Наконец, возникают и совершенно конкретные юридические вопросы, хотя они и не относятся непосредственно к данному делу. В зависимости от того, жив пациент или нет, зависит размер присужденных его родственникам денежных сумм в возмещения вреда (причинена уже смерть или пока еще причинен только вред здоровью). Опять же, от этого вопроса зависит и открытие наследства.

Из проходящих параллельно с судебными заседаниями общественных обсуждений видно, что общество раскололось. Одни полагают, что Энтони должен быть отпущен с миром, другие – что нужно сохранять его тело в живых на этой планете, не считаясь с ресурсами. К числу последних относятся представители римской католической церкви, а также ортодоксальных иудейских общин.

Высшему суду очевидно, что какое бы он ни принял решение, оно воздвигнет новую правовую норму исключительной важности, которая до определенной степени будет выражать личную рефлексию лордов-судей на поставленные перед ними морально-этические проблемы. И уже потому такое решение не будет исчерпывающим, универсальным и всех устраивающим.

Например, Апелляционный суд по делу Энтони принял решение о том, что прекращение совершения в отношении его тела медицинских процедур отвечает его наилучшим интересам. Но эти интересы в трактовке суда принимают во внимание телесные, физические проблемы, но не принимают во внимание духовные проблемы, которые озвучивают представители церкви.

В религиозном смысле, как подчеркивают представители духовенства, смерть ни при каких обстоятельствах не может выражать наилучший интерес человека, и это правда. Наилучшим интересом человека с позиции христианского и иудейского вероучений является только жизнь, какой бы она ни была.

Именно в связи со всеми отмеченными обстоятельствами не является делом судей, но становится делом законодателя создать новую норму права относительно выбора между жизнью и смертью. Законодатель, отзываясь на мнение людей, должен в лице полномочных представителей общества - депутатов установить соответствующее правило после о бсуждения его во всех подробностях с применением всех полагающихся к такому случаю демократических процедур.

В настоящем деле конструирование судебной нормы права является вынужденным решением, и эта норма права обязательно должна быть заменена, подтверждена или изменена законодателем.

В связи с изложенным высший суд особо подчеркнул, что принимает решение по конкретному делу с учетом его особенных обстоятельств, и не считает возможным, чтобы это его решение привлекалось при рассмотрении юридических, практических и моральных вопросов выбора между жизнью и смертью как универсальное для любых случаев, связанных с отключением медицинских систем жизнеобеспечения пациентов.

И еще одно важно замечание сделал высший суд.

Заявление госпиталя содержит просьбу к суду, чтобы принятое судом решение создало иммунитет врачам от преследования их в уголовном порядке.

Обычно суд не определяет содержание и характер будущего предполагаемого действия, не дает заранее ему оценку, но в данном случае это является совершенно необходимым.

В прошлом врачи сами принимали решения о том, следует ли продолжать или прекратить медицинское обслуживание пациентов. При этом они основывались на своем опыте, принимали во внимание состояние пациентов и руководствовались нормами медицинской этики. Как правило, общество с пониманием относилось к таким решениям, оно доверяло врачам.

Времена изменились, и теперь любое врачебное решение подвергается исследованию под микроскопом как со стороны коллег по профессии, так и со стороны граждан. При этом оппоненты почти всегда привлекают внимание к явным или надуманным врачебным ошибкам внимание властей, в том числе следственных органов. Собственно, именно в связи с этим в заявлении госпиталя и звучит указание на необходимость заблаговременного разрешения судом вопроса о недопустимости привлечения медиков по делу Энтони Блэнда к уголовной ответственности.

Высший суд полагает, что в случае принятия им окончательного решения о правомерности прекращения искусственного поддержания жизни в теле Энтони, это решение будет предотвращать возможность уголовного преследования всех тех врачей и сестринского персонала, которые откажутся от совершения в отношении Энтони всех тех процедур, которые совершаются ими сейчас.

Аналогично вопросу об уголовном иммунитете врачами госпиталя поставлен также вопрос об иммунитете от гражданской ответственности за деликт причинения смерти пациенту.

Официальный представитель интересов Энтони Блэнда настаивает на том, что врачи намеренно убьют его подзащитного, если прекратят его искусственное кормление и вентиляцию легких, вывод из организма продуктов его жизнедеятельности.

Умысел в действиях врачей, безусловно, присутствует. Намеренно прекратить осуществление медицинских процедур без умысла невозможно. Но направлен ли этот умысел на причинение смерти?

Уголовное право проводит различие между действием, причинившим смерть, и несовершением действия по предотвращению смерти. Последнее не составляет объективной стороны уголовного преступления в форме убийства, кроме случаев, когда лицо, не совершившее действие по предотвращению смерти, в силу закона обязано было его совершить.

На первый взгляд и по мнению официального защитника Энтони Блэнда, возможные в будущем действия врачей полностью укладываются в определение умышленного убийства. Их намерение причинить смерть пациенту не требует доказывания. Они в силу закона обязаны бороться за жизнь пациента до конца, и если воздерживаются от этого, не совершают должных действий к спасению пациента, поддержанию в нем жизни, то убивают его в смысле норм уголовного закона.

Действие врачей по совершению убийства, по мнению официального защитника, будет заключаться в том, что из тела Энтони будут извлечены специальные приспособления, поддерживающие в нем жизнь, в частности, трубка искусственного кормления.

Несмотря на то, что извлечение этих приспособлений является действием, активностью, движением, высший суд полагает, что все эти приспособления сами по себе жизнь в Энтони не поддерживают. Через них в тело доставляются питательные вещества и кислород. Не извлечение этих приспособлений причиняет смерть, а несовершение действий по использованию их для доставки в тело указанных продуктов.

Может ли несовершение врачами действий, обеспечивающих медицинский уход за Энтони, формировать объективную сторону состава их уголовного преступления?

На первый взгляд, врачи госпиталя обязаны спасать и сохранять жизнь пациента, но так ли это именно в данном конкретном случае с телом Энтони Блэнда?

По общему правилу, любое лечение, проводимое врачом в отношении пациента инвазивными методами, т.е. путем физического проникновения в его тело, требует согласия пациента. В противном случае врачом будет совершено преступление причинения пациенту физических повреждений и гражданское правонарушение в форме деликта причинения вреда здоровью.

Психически здоровый пациент имеет право в любой момент потребовать прекращения совершения в его отношении медицинских процедур, даже если такие процедуры обеспечивают поддержание его жизни.

Также по общему правилу, при совершении преступления в форме убийства путем причиняющего смерть действия согласие жертвы на это не является обстоятельством, освобождающим убийцу от ответственности. Но если речь идет о причинении или о допущении смерти путем несовершения действия, например, неоказания помощи, в условиях, когда несовершенное действие могло быть совершено только при наличии согласия пациента, отказ последнего от получения такой помощи формирует собой обстоятельство, исключающее ответственность врача за смерть больного.

Врач не несет перед пациентом обязанность поддерживать его жизнь инвазивными методами физического вторжения в его тело, если на это нет согласия пациента.

Но как обстоит дело с пациентом, который юридически или физически не может выразить свое согласие или несогласие по отношению к медицинским процедурам? За ребенка говорит его опекун, а если его нет или он молчит, либо не в состоянии принять решение, - суд.

До 1960 года точно также решался вопрос в отношении лиц, неспособных осознавать свои действия и принимать в отношении себя решения вследствие умственных расстройств. Законом о психическом здоровье 1959 года (The Mental Health Act) полномочия суда по принятию решений в отношении личностей таких пациентов были отменены. Судам было оставлено только право принятия судами решений по поводу их имущественной сферы.

В результате, сегодня (т.е., по состоянию на 1993 год) суд не имеет права ни согласиться от имени Энтони Блэнда с проведением в его отношении медицинских процедур, ни отказаться от них.

Для заполнения возникшей в законодательстве лакуны высшим судом некоторое время назад была выдвинута и развита концепция необходимости, согласно которой врач может правомерно пользовать пациента, который не в состоянии выразить свое согласие или отказ от лечения, если такое лечение обеспечивает достижение наилучшего интереса пациента.

Соответственно этому, если врач добросовестно и профессионально полагает, что продолжение искусственного сохранения жизни в теле пациента не отвечает его наилучшему интересу, то такой врач утрачивает правовое основание продолжать вторгаться в тело пациента медицинскими приспособлениями. Наоборот, понимание вступления искусственного поддержания жизни пациента в противоречие с его наилучшим интересом делает врача преступником и гражданским правонарушителем, если, несмотря на такое понимание, он настойчиво продолжает осуществлять инвазивные методы сохранения жизни пациента.

В случае с Энтони Блэндом врачи единогласно с привлечением независимых и высокопрофессиональных медицинских специалистов пришли к заключению, что сохранение жизни в теле Энтони никак не отвечает его наилучшим интересам. Это лишает врачей права вторгаться в тело пациента и, одновременно, устраняет их обязанность поддерживать жизнь пациента. Поэтому никакие обвинения против врачей в совершении ими уголовного преступления неоказания помощи пациенту выдвинуты быть нет могут.

Высший суд настаивает на необходимости правильно сформулировать ключевой для рассматриваемого дела вопрос. Он должен звучать только следующим образом: «Соответствует ли наилучшему интересу Энтони Блэнда продолжение совершения в его отношении инвазивных методов искусственного поддержания жизни в его теле, включая искусственное кормление?».

Высший суд категорически против активно муссируемой иной формулировки вопроса – отвечает ли наилучшему интересу Энтони Блэнда его смерть? Этот вопрос намекает на возможность юридического обоснования намеренного прекращения человеческой жизни. Также он подразумевает законность и обоснованность продолжения вторжения в человеческое тело инвазивными методами искусственного поддержания жизни, вне зависимости от сформированного квалифицированными врачами мнения о тщетности и бессмысленности для самого пациента всех этих усилий.

На постановленный вопрос об искусственном поддержании жизни в человеческом теле как наилучшем интересе пациента нет универсального ответа. Различные обстоятельства влекут высказывание врачами различного мнения по поводу такого интереса. Но в случае с Энтони Блэндом юридически правильным ответом на такой вопрос будет являться только один – не имеет значения, что суд думает по поводу содержания наилучшего интереса Энтони, но имеет значение только то, что думают по этому поводу медицинские специалисты в состоянии полной разумности и добросовестности.

Высший суд понимает, что на мнение врачей могут влиять различные обстоятельства, в том числе не медицинского свойства. Один врач может, исходя из своих этических установок, полагать необходимым продолжение поддержания жизни. Другой врач может придерживаться прямо противоположного мнения.

Это означает, что суд не должен ориентироваться на отдельные мнения конкретных врачей, но принимать во внимание общее мнение профессионального медицинского консилиума или иного коллегиального собрания авторитетных медицинских специалистов.

Коллегиальное мнение врачей в случае с Энтони единодушно. Не существует никаких перспектив к улучшению его состояния. Ни продолжение искусственного поддержания жизни в его теле, ни прекращение этих процедур не вызовут со стороны Энтони никакой реакции.

Судебный представитель интересов Энтони также настаивает, что прекращение искусственного поддержания жизни в его теле будет означать совершение деликта смерти по отношению к Энтони или, точнее, по отношению к его ближайшим родственникам.

Однако, подобная гражданско-правовая ответственность должна иметь своим основанием нарушение лечебным учреждением обязанности по искусственному поддержанию жизни в теле Энтони.

По тем же самым причинам и доводам, по которым врачи не могут быть привлечены к уголовной ответственности за прекращение совершения действий, влекущих окончание жизни Энтони, они не могут быть привлечены и к гражданско-правовой ответственности за деликт причинения смерти.

В заключение высший суд еще раз подчеркнул, что его решение по данному делу не может считаться прецедентным. Вообще в подобных делах никакого универсального и единого правила быть не может в принципе, но каждое аналогичное дело должно рассматриваться и решение приниматься, исходя из конкретных обстоятельств.

Высший суд отметил, что ему могут задать вопрос о том, насколько рационально его решение. Почему отныне считается законным позволение пациенту тихо умереть в течение некоторого периода времени после прекращения совершения в его отношении инвазивных процедур, но при этом совершенно противозаконным считается эвтаназия, т.е. причинение немедленной смерти путем, например, летальной инъекции. В первом случае трагедия затягивается, во втором случае прекращается немедленно.

Высший суд не может сформулировать ответ на этот вопрос с нравственной точки зрения, но может повторить только традиционную и никем не опровергнутую юридическую пропозицию: совершение действия с прямым намерением причинить смерть является убийством, что и имеет место в случае с эвтаназией. И явно выраженное согласие на смерть субъекта эвтаназии не исключает уголовную ответственность лица, помогшего человеку уйти из жизни.

Высший суд отклонил апелляцию государственного защитника Энтони Блэнда и оставил в силе решения нижестоящих инстанций, позволяющие прекратить искусственное поддержание жизни в его теле.

P.S.

За истекший с 1993 года 25-летний период на рассмотрение высших судов Великобритании было передано уже больше десятка дел, аналогичных делу Энтони Блэнда. Некоторые из них случились совсем недавно.

В деле Kings College Hospital NHS Foundation Trust v. Thomas and others (решение опубликовано 5 февраля 2018 г.) речь шла об 11-месячном ребенке, который во время своего рождения претерпел длительную гипоксию. Результатом этого стало серьезное нарушение мозговой деятельности младенца.

Госпиталь, осуществлявший поддержание жизни в маленьком теле, обратился в Коллегию по семейным спорам Высокого суда (Family Division of the High Court of England and Wales) с заявлением о получении разрешения на прекращение медицинских процедур ввиду полного отсутствия каких-либо надежд на улучшение состояния пациента. Родители ребенка были против.

Суд принял сторону госпиталя. В своем решении он указал, что даже если бы оправдались надежды на улучшение состояния пациента, оно в любом случае было бы таким, что оставило бы ребенка в состоянии тяжелейшей пожизненно инвалидности.

В своем решение суд посчитал возможным сконструировать мнение 11-месячного ребенка, каким оно могло бы быть, если бы он полностью понимал и осознавал возможность впадения в то состояние, в котором пребывает сейчас. По мнению суда, вряд ли данный пациент захотел бы неопределенно долго оставаться в вегетативном состоянии, либо в состоянии тяжелой инвалидности на всю оставшуюся жизнь.

Суд позволил госпиталю прекратить искусственное поддержание жизни в теле младенца, исходя из понимания его наилучшего интереса.

В деле An NHS Trust v Y and Another (решение суда первой инстанции опубликовано 2 января 2018 года) суд рассматривал физическое состояние взрослого человека, и сам вопрос был поставлен перед судом с иными акцентами.

Госпиталь, поддерживаемый родственниками безнадежного пациента, обратился в суд с заявлением о предоставлении разъяснения, является ли в принципе необходимым обращаться в суд с тем, чтобы получить от него разрешение на прекращение медицинских процедур поддержания жизни в теле безнадежного пациента, если по такому вопросу существует полный консенсус врачей и родственников пациента?

52-летний Y в результате внезапно возникшей острой сердечной недостаточности почти десять минут пребывал в состоянии клинической смерти, после выведения из которой выяснилось, что мозг пациента почти полностью разрушен вследствие столь длительного кислородного голодания.

Никакого решения относительно своей будущей судьбы Y, естественно, сам принять уже не мог. Жизнь в его теле поддерживалась искусственно с использованием современной медицинской техники. Медицинские специалисты не давали ни одного шанса на хотя бы малейшее исправление физического и психического состояния Y.

Суд первой инстанции принял решение о том, что в условиях единогласного мнения врачей и родственников безнадежного пациента о возможности прекращения искусственного поддержания жизни в его теле, не существует никакой необходимости обращаться за судебной санкцией и рассматривать в суде вопрос о содержании наилучшего интереса пациента во всех подробностях.

Этому решению оппонировал официальный судебный представитель Y, который указал, что, хотя в законе отсутствуют какие-либо указания на обязательность принятия именно судом решения о прекращении медицинского обслуживания безнадежного пациента, обстоятельства данного дела требуют этого, поскольку только таким образом можно обеспечить защиту его гражданских прав в условиях максимальной объективности и непредвзятости. Ни врачи, ни родственники больного такую объективность продемонстрировать не могут. Это может и должен сделать только суд.

По апелляционной жалобе официального защитника Y в полемику вступил Верховный суд Великобритании (решение от 26-27 февраля 2018 года).

Интересно отметить, что жалоба была принята Верховным судом в экстраординарном порядке, т.е., минуя Апелляционный суд. Сам Y скончался ко дню ее рассмотрения, поэтому Верховный суд озаботился не столько рассмотрением его конкретного дела, сколько формированием правильной прецедентной позиции по делам с аналогичными обстоятельствами.

Он указал, что наличие консенсуса между врачами и членами семьи пациента является самым главным условием того, что вопрос о прекращении искусственного поддержания жизни в теле безнадежного пациента не требует рассмотрения в судебном порядке.

Верховный суд также отметил, что сама по себе возможность обращения в суд по вопросу о прекращении медицинского обслуживания безнадежного пациента сохраняется всегда, даже когда присутствует указанный консенсус. Любое заинтересованное лицо, обоснованно полагающее необходимым обратиться к помощи суда в определении наилучшего интереса больного, должно эту помощь получить.

Решение суда первой инстанции было поддержано, а апелляционная жалоба отклонена.


На главную страницу

©    Дробышев Павел     ©     Paul Drobyshev