Суперпрецеденты 1946

В подборку судебных докладов за 1946 – 1970 годы вошли следующие дела:

1. Central London Property Trust Limited v. High Trees House Limited. 1946 год. Дело об обязательственном значении обещаний.

2. Associated Provincial Picture Houses, Limited v. Wednesbury Corporation. 1947 год. Дело о неподсудности общественного мнения, выраженного в решении органа местного самоуправления.

3. Christie and Another v. Leachinsky. 1947 год. Дело о лишении свободы без сообщения арестованному достоверной причины ареста.

4. Overseas Tankship (U.K.), Ltd v. Morts Dock & Engeneering Co., Ltd. 1961 год. Дело о значении разумного предвидения последствий для возникновения деликтной ответственности.

5. Hedley Byrne & Co, Ltd v. Heller & Partners, Ltd. 1963 год. Дело о значении дисклеймера в отношениях между банком и лицом, не являющимся его клиентом.

6. Ready Mixed Concrete (South East) Ltd. v. Minister of Pensions and National Insurance. 1967 год. Дело об установлении различий между самозанятыми гражданами и штатными работниками.

7. Fagan v. Commissioner of Metropolitan Police. 1968 год. Дело об объективной стороне нападения.

8. Sweet v. Parsley. 1969 год. Дело о ничего не знавшем арендодателе, обвиненном в содержании притона в сданном в аренду помещении.

9. Anisminic, Ltd v. Foreign Compensation Commission. 1969 год. Дело о подсудности решений специализированных административных органов.

10. Gissing v. Gissing. 1970 год. Дело о раздельно нажитом имуществе супругов.

1. Central London Property Trust Limited v. High Trees House Limited. 1946 год. Дело об обязательственном значении обещаний.

Суд может признать обещание имеющим силу договорного обязательства в отсутствие встречного удовлетворения, если такое обещание было сделано с намерением установить юридическую связь, вызвать ответные действия со стороны лица, которому такое обещание было сделано.

Между собой поспорили самые близкие «родственники»: основное и дочернее общества.

Истец – основное общество – по договору аренды, заключенному на 99 лет с арендной платой в размере 2,5 тысяч фунтов в год, передал ответчику – своему дочернему обществу – некоторое количество совмещенных в единый блок квартир. В соответствии с бизнес-планом, ответчик должен был эти квартиры разместить в субаренду гражданам и осуществлять управление всем вновь созданным предпринимательским проектом.

Дела не заладились. К началу 1940 года, своих жильцов нашли лишь несколько квартир. Виной всему стало начало Второй мировой войны. Людям стало не до улучшения своих жилищных условий.

Стало очевидным, что из получаемой от немногочисленных жильцов выручки ответчик не в состоянии выплачивать своему основному обществу арендную плату в установленном договором размере.

После некоторых переговоров между руководителями обеих компаний был согласован новый размер арендной платы, в два раза ниже предыдущего, в 1250 фунтов в год, о чем было подготовлено и направлено в адрес ответчика специальное письмо. По этой ставке ответчик и стал рассчитываться с истцом.

Наступил 1945 года. Победа. К этому событию ответчик сумел-таки заполнить все находившиеся под его управлением квартиры жильцами, однако продолжил выплачивать своему основному обществу арендную плату в сниженном вдвое размере.

Через некоторое время истец проснулся и потребовал вернуться к выплате арендной платы в первоначальном размере, но получил от ответчика отказ.

Ответчик настаивал, что согласованный размер арендной платы в размере 1250 фунтов вместо первоначальных 2,5 тысяч фунтов является внесением изменений в договор аренды на весь срок его действия, т.е. на все оставшиеся 82 года аренды. Против такого подхода истец, конечно, возражал.

Может возникнуть вопрос – как вообще могло случиться, что между основным и дочерним обществом разгорелся подобный конфликт, который, к тому же, оказался вынесенным на публику путем устройства судебного разбирательства?

Ответ на него приведен в самом судебном докладе. Основное общество являлось эмитентом облигаций (дебентур), платежи по которым были обеспечены всем имуществом общества, включая его выручку от сдачи в аренду квартир. Интересы всех держателей дебентур представлял специальный уполномоченный. Вот он-то и обнаружил то прискорбное для кредиторов обстоятельство, что эмитент облигаций должен был бы получать от своего дочернего общества 2,5 тысячи фунтов, а получал в два раза меньше. Эмитент был вынужден начать судиться со своей «дочкой», фактически, в интересах держателей облигаций.

В суде, а это был Высокий суд Англии и Уэльса (The High Court of England and Wales) представители истца заявили, что аренда должна оплачиваться ответчиком по ставке 2,5 тысячи фунтов, поскольку арендный договор был заключен в форме заверенного печатями сторон акта (deed), который не может быть изменен ни устным соглашением, ни простым письменным контрактом, в частности, заключенным путем обмена письмами.

Если даже представить, что в результате обмена почтовыми сообщениями возник новый арендный договор, то он должен быть признан недействительным по причине отсутствия встречного удовлетворения.

Даже в том случае, если изменения в договор аренды в части размера арендной платы будут признаны действительными, такие изменения имеют срочный характер. Они были внесены под давлением внешних экономических обстоятельств, и их действие должно быть прекращено, когда эти обстоятельства отпали, т.е. в начале 1945 года.

Наконец, если предположить, что в отношении истца можно распространить действие доктрины estoppel (согласившись своим письмом на принятие арендной платы в размере 1250 фунтов в год, он тем самым признал эту сумму действительной и отказался от получения 2,5 тысяч фунтов), то такой estoppel основан на действии обстоятельств временного характера. Из судебной практики известно, что если обстоятельства, позволяющие отклонить возражения истца или ответчика со ссылкой на действие принципа estoppel, отпадают, то одновременно с этим прекращается и действие правила об отклонении возражений.

Представители ответчика аргументировали свою позицию тем, что в письме, оформившем изменение к договору аренды не было указано, что арендная плата снижается на некоторый период, например, до улучшения экономической ситуации и заполнения всех квартир жильцами. Таким образом, истец либо отказался от своего права на получение 2,5 тысяч фунтов в год в пользу получения в два раза меньшей суммы, либо по отношению к истцу все же следует применить принцип estoppel, имея в виду, что получение им арендной платы в размере 1250 фунтов в год устраняет возможность заявления о том, что он с таким размером был не согласен.

Несмотря на отсутствие встречного удовлетворения в обмен на воплощенный в письме договор о снижении арендной платы, само такое снижение было сделано для того, чтобы ответчик мог продолжить свой бизнес, и этого достаточно для того, чтобы суд оценил положения письма в качестве формы совершения сделки.

Действительно, продолжили представители ответчика, по общему правилу, изменения в контракт определенной формы необходимо вносить соглашением, совершенным в такой же форме. В частности, в контракт, удостоверенный печатями сторон, изменения должны быть внесены не простым письмом, а договором, также удостоверенным печатями. Однако, судебной практикой уже установлено, что суд, исходя из обстоятельств дела, вправе пренебречь этим требованием.

Дело рассматривалось судьей единолично, и он говорил только от своего собственного имени, хотя это и было слово закона.

Если бы я рассматривал это дело безотносительно к происшедшим за последнее время изменениям в законодательстве, сообщил всем присутствующим судья, то нет никаких сомнений, что дело было бы разрешено в пользу ответчика в том смысле, что он имеет право получать арендную плату в размере 2,5 тысяч фунтов, а соглашение о снижении этого размера вдвое недействительно. Это так, поскольку в прошлом общее право однозначно не позволяло изменить контракт сложной формы (с печатями) соглашением в простой форме.

Времена, однако, изменились, и это совершенно строгое ранее правило теперь может быть отвергнуто судом с целью достижения максимального правосудного эффекта.

Это же можно сказать и по поводу канувшей в лету незыблемости принципа наличия встречного предоставления для того, чтобы установить между участниками отношений юридически строгую связь.

За последние десятилетия в судебной практике появились некоторые прецедентные решения, в которых речь шла об обещаниях, сделанных с намерением установить юридическую связь, вызвать ответные действия, которые в действительности совершались. В каждом из таких случаев суды указывали на то, что подобные обещания подлежат защите, т.е. являются обязательствами, даже если определить наличие встречного удовлетворения представляется затруднительным.

С точки зрения суда обещание принимать меньшую сумму арендной платы взамен большей суммы, дополненное реальным действием по приему такой меньшей суммы, является юридическим обязательством и в отсутствие встречного удовлетворения за такое обещание.

Поскольку такое обещание есть договорное обязательство, то суду остается только определить срок его действия для принятия правильного решения в том, что касается интересов истца и ответчика.

Из материалов дела усматривается, что согласие на принятие меньшей арендной платы было строго связано с фактом невозможности сдачи в аренду жильцам всех квартир вследствие возникших в стране экономических трудностей.

Это означает, что как только обстоятельство невозможности сдачи квартир в аренду отпало, а случилось это в начале 1945 года, размер арендной платы должен был вернуться к своему исходному значению.

С этого времени ответчик обязан исполнять заключенный с истцом арендный договор по ставке в 2,5 тысячи фунтов, а также выплатить истцу разницу в размере арендной платы за второе полугодие 1945 года, пока между сторонами шло препирательство.

Суд не может и не должен выступать в качестве арбитра на поле столкновения разных общественных мнений по тому или иному общественно-политическому или социальному вопросу. Суд не вправе навязывать гражданам свое мнение по поводу разрешения социальных проблем, пытаться своими решениями скорректировать общественное мнение, которое истцу или ответчику, либо даже самому суду кажется неправильным.

Обстоятельства дела весьма просты. Истец – кинопрокатная компания и владелец кинотеатра получила от местных властей разрешение на устройство киносеансов по воскресеньям (в то время это было проблемой!).

Лицензия, однако, содержала не устраивающее кинопрокатчика условие о том, что на воскресные киносеансы не могут быть допущены дети в возрасте младше 15 лет вне зависимости от того, будут или нет их сопровождать взрослые.

Как можно предположить, именно дети составляли основную часть публики воскресных киносеансов и благодаря такому ограничению компания теряла существенную часть выручки.

Кинопрокатчик обратился в суд с требованием признать лицензионное условие сделанным местной властью с превышением полномочий и в отсутствие разумного обоснования, но в первой инстанции проиграл. Дело было передано на рассмотрение Апелляционного суда.

Закон, который лег в основу судебного решения в первой инстанции, содержал предельно широкую и многозначную формулировку о том, что муниципалитет вправе выдать лицензию на воскресный кинопрокат с теми условиями, которые он сочтет целесообразными. Эту целесообразность в отношении детей младше 15 лет и пытались оспорить в суде представители истца. Они также настаивали, что, включив в лицензию подобное условие, муниципалитет вышел за пределы своих полномочий, поскольку результаты проведенного истцом опроса населения показали, что они выступают за воскресное посещение кинотеатра вместе со своими детьми. Поскольку лицензирующий орган является одновременно органом местного самоуправления, то его отказ прислушаться к мнению граждан своего муниципального округа выглядит предосудительно.

Особенно возмущались представители истца по поводу того, что лицензия запрещала воскресный доступ в кинотеатр детям до 15 лет даже в сопровождении взрослых. По их мнению, это был явный перебор в борьбе за сохранение нравственной чистоты молодого поколения.

Апелляционный суд указал, что предметом оспаривания в данном случае является, фактически, не судебный акт, принятый судом первой инстанции, а акт муниципального совета. Поскольку это так, то использованные в этом акте слова и выражения могут быть лишены той строгости, которая необходима для судебного акта. Муниципалитет составляет свои решения в том стиле, который считает наиболее уместным и предпочтительным. Наконец, закон не содержит прямого указания на возможность обжалования подобного решения муниципалитета.

Из этого для Апелляционного суда вытекает важный вопрос – а в чем заключаются юрисдикционные полномочия суда? Может ли суд в принципе отменить распорядительный акт муниципалитета или указать ему на обязательность внесения в него каких-либо изменений?

Суд может вмешаться в полномочия органов власти только в том случае, если такие полномочия осуществлены противозаконно. Нарушение органом власти закона должен доказать тот, кто отстаивает наличие у своего иска подобного основания. Но лицензионное условие, оспариваемое истцом, выглядит совершенно законным.

Суд не имеет права заменить собой орган власти, даже в том случае, когда принятое этим органом решение противоречит закону. Суд может только рассмотреть вопрос о законности или незаконности такого решения и указать на это муниципалитету, но решение суда само по себе решение органа власти заместить не может.

Суд полагает, что если законом органу власти предоставлено дискреционное полномочие, т.е. право самостоятельного выбора целесообразного решения, то закон признает необходимым при принятии такого решения следовать некоторых принципам осуществления подобной дискреции. Если решение принято в рамках этих принципов, то оно не может быть успешно обжаловано в суде.

Принципы, которые имеет в виду суд, хорошо всем известны. Они применяются судом при оценке правильности осуществления любой дискреции, права выбора с любым предметом.

Во-первых, при осуществлении права выбора должен быть действительно сделан выбор. Дискреция не может быть мнимой.

Во-вторых, при осуществлении права выбора должны быть учтены все те обстоятельства, обязанность по принятию во внимание которых прямо или косвенно следует из закона. И, наоборот, не подлежат принятию во внимание те обстоятельства, которые по духу или букве закона, либо исходя из сути предмета выбора, признаются несущественными или вообще посторонними.

Наконец, право выбора должно быть осуществлено с учетом всех тех субъективных факторов, которые вообще должны сопровождать любое правомерное решение: добросовестность, честность, разумность, внимание к общим обстоятельствам, учет принципов и потребностей публичной политики, учет специальных обстоятельств, связанных именно с принимаемым решением об осуществлении права выбора в данное время и в данной обстановке.

Истец настаивает на отсутствии разумности в принятии муниципалитетом решения о недопущении в кинотеатр на воскресные сеансы детей в возрасте до 15 лет даже в сопровождении взрослых.

Действительно, решение муниципалитета, связанное с предоставленным ему правом выбора, должно соответствовать свойству разумности, но что в данном случае может составлять смысл понятия разумности?

Юристы любят использовать понятие разумности – неразумности в разных смыслах. Как правило, под неразумностью подразумевается нечто, чего не следует или нельзя делать. Но неразумность может означать и абсурдность действий. Суду известны и такие случаи.

Если бы кто-то мог сказать и доказать, что принятое муниципалитетом решение таково, что его не мог бы принять ни один разумный исполнительный орган, то с доводами истца можно было бы согласиться. Неразумность лицензионного условия была бы очевидна. В данном случае неразумность не просто неочевидна, но отсутствует вовсе. Муниципалитет принял разумное решение, исходя из имеющегося у него понимания требований к предохранению нравственного здоровья молодежи.

Суд также отметил, что вопрос о допуске детей в кинотеатр вообще лежит за пределами рассуждений о разумности в юридическом смысле. Одни считают эту меру разумной, а другие – излишней. Даже у судей разных судов оно может быть совершенно разным в зависимости от их личного житейского опыта.

Суд создан не для того, чтобы насильно навязывать одно мнение в ущерб другому, либо корректировать, исправлять мнение, которое кому-то кажется неправильным. Арбитром социального мнения является не суд, но именно местный орган власти по отношению к населению своего округа. Именно он определяет для своей территории, какая именно публичная точка зрения является правильной.

Решение по делу было принято всеми тремя судьями коллегии единогласно. Апелляционная жалоба кинопрокатчика была отклонена.

Арест и связанное с ним лишение гражданина свободы являются полностью противозаконными, если при аресте арестованному не была сообщена достоверная информация, в чем именно его обвиняют или подозревают.

Бравые офицеры ливерпульской полиции арестовали господина Лечинского (или Лещинского) на его собственном вещевом складе безо всякой санкции суда на такой арест. Г-н Лечинский занимался скупкой текстильного вторсырья (обрезков, некондиции) на различных английских фабриках, которое затем сдавал в переработку с небольшой наценкой. Тем и жил. На дворе стоял 1942 год, и многие англичане позавидовали бы и такому бизнесу.

Делая закупку вторсырья на одной из текстильных фабрик города Лейчестер, Лечинский попросил управляющего отобрать ему обрезки получше, из которых можно было бы соорудить какую-нибудь одежду домашним пошивом для личных потребностей самого Лечинского и его жены. Такой мешок был собран и продан Лечинскому вместе с баулами другого вторсырья. Из этих и некоторых других тюков был сформирован груз, который Лечинский отправил к себе на склад в Ливерпуль.

В пути машина была остановлена полицейскими и досмотрена. Среди тюков с текстильным вторсырьем стражи порядка обнаружили мешок с крупными кусками и обрезками ткани вполне приличного вида, хотя весь груз в документах перевозчика значился как вторсырье. Запахло уголовным делом на миллиард фунтов.

В Англии в военное время действовали весьма жесткие ограничения на торговлю текстилем для гражданских нужд. Все фабрики были загружены приоритетными военными заказами, а сырье для пошива одежды было строго лимитировано и распределялось по нормативам.

В головах у полицейских созрел план тайной операции. Они проследили путь машины до склада и стали очевидцами разгрузки товара. Мешок с приличными обрезками Лечинский не доверил грузчикам – он лично снял его с машины и отложил в сторону.

Полицейские вошли на склад, подошли к Лечинскому и сообщили ему, что ищут похищенный с текстильной фабрики мешок с одеждой, который, по мнению полиции, находится на складе. Лечинский отказался помочь полицейским в этом поиске, сообщив, что никакой одежды на его складе никогда не было и нет. Эта конструктивная и дружелюбная беседа закончилась арестом Лечинского с изъятием с его склада драгоценного мешка.

При аресте полицейские не сообщили задержанному реальную причину его захвата, поскольку в такой причине можно было бы и ошибиться со всеми вытекающими из этого для полиции негативными последствиями, но объявили Лечинскому, что он задержан по причине незаконного нахождения на его складе чужого имущества.

Лечинский был доставлен в участок и просидел в нем до следующего дня, когда предстал перед магистратским судом, который санкционирован арест гражданина сперва на одну неделю, а потом продлил содержание под стражей еще на неделю.

За это время полиция получила от Лечинского объяснения, где и у кого он приобрел мешок с обрезками ткани, а также допросила управляющего фабрики. Последний в испуге оговорил Лечинского, заявив, что никаких пригодных для пошива одежды обрезков ткани он Лечинскому не продавал, и этот баул был изъят с фабрики без согласия собственника, т.е. украден.

По истечении двух недель пребывания в застенках Лечинский вновь предстал перед магистратским судом, где ему было объявлено ходатайство полиции о переквалификации его деяния с незаконного хранения чужого имущества на кражу. Из-под ареста Лечинский формально вышел, но был тут же препровожден в комнату для пребывания обвиняемых и по прошествии нескольких часов вновь арестован прямо в помещении суда теперь уже за воровство. Операция по блокированию столь опасного для общества преступника была блестяще завершена.

Чуть позже г-н Лечинский с помощью своего солиситора сумел доказать злостный оговор со стороны управляющего текстильной фабрикой, и все обвинения с Лечинского были сняты. Это, однако, не доставило ему полного удовлетворения, и он решил взыскать с полиции убытки за вред, причиненный ему незаконным арестом и лишением свободы.

Ливерпульскую полицию он обвинил в незаконном задержании и лишении свободы в течение одних суток, пока санкция на его арест не была выдана судом, а также в незаконном лишении свободы на те несколько часов, пока он находился под арестом в здании суда и ожидал предъявления ему нового обвинения.

Суд первой инстанции поддержал полицейских, решив, что у них были основания для проведения экстраординарного ареста подозреваемого в отсутствие санкции. Апелляционный суд отменил это решение, указав, что арест и лишение свободы в обоих случаях были совершены полицией незаконно.

В дело по жалобе ливерпульских полицейских вступил высший страны – Апелляционный комитет Палаты лордов Парламента Великобритании.

Судебные представители полицейских утверждали, что при наличии обоснованных подозрений в совершении гражданином преступления полиция вправе арестовать гражданина без предъявления ему какого-либо конкретного обвинения. Никакие словесные формулы, использованные или не использованные полицией при аресте подозреваемого, сами по себе не делают арест незаконным. Также не является незаконным арест гражданина по совершению некоторого преступления если впоследствии деяние было переквалифицировано, и гражданину было предъявлено обвинение в совершении другого преступления.

Основанием иска в данном деле для г-на Лечинского должна являться не незаконность действий полиции, а вторжение полиции в сферу личной свободы и частной жизни гражданина, что, в отсутствие достаточных правовых оснований, конечно, является правонарушением в форме деликта.

Однако полиция защищена от деликтной ответственности обоснованностью подозрений в совершении гражданином преступления.

Также следует отметить, что полиция не имеет обязанности предельно четко и в соответствии с буквой закона при аресте подозреваемого формулировать основание ареста. При дальнейшем разборе обстоятельств дела такая строгая формулировка может оказаться неверной, и обвинение может быть изменено. В отношении полиции не действует принцип непротиворечивого поведения – estoppel. Полицейский не может быть связан формулой ареста, сообщенной им подозреваемому, если впоследствии выяснится, что совершено иное преступление, либо никакого преступления вообще не было и подозрения не подтвердились.

Представителям полицейских возражали представители потерпевшего.

Потерпевший был арестован по подозрению в незаконном владении чужим имуществом, но такое правонарушение не предусматривает возможность ареста. Арестован может быть похититель, но обвинение в краже потерпевшему предъявлено не было.

Арест был произведен без санкции, которую выдает суд. Такой оперативный арест может быть произведен полицией, но он не устраняет ее обязанность сообщить арестованному лицу предмет подозрений полиции.

Высший суд страны поставил перед самим собой вопрос – если полиция арестовала гражданина без санкции при наличии обоснованного подозрения в совершении гражданином преступления, существует ли у полиции обязанность проинформировать арестованного о предъявленном ему обвинении или о предмете подозрений, и может ли арест и последующее лишение свободы подозреваемого являться незаконным, если такая обязанность не исполнена?

Обсудив применимую к случаю судебную практику, включая уголовные дела елизаветинских времен (начало 17-го века), а также мнения ученых комментаторов уголовного законодательства, признанных авторитетными источниками для обоснования позиции суда, было объявлено несколько особо важных для английского уголовного процесса пропозиций.

Если полицейский проводит в отсутствие санкции оперативный арест гражданина на основании обоснованных подозрений в совершении им преступления, он обязан в обычных обстоятельствах задержания сообщить арестованному лицу действительное основание для ареста. Полицейский не вправе умалчивать о таком основании или вводить арестованного в заблуждение сообщением ему недостоверной информации об основаниях ареста. С самого момента ареста гражданин вправе знать, в чем именно его обвиняют или подозревают.

Если арестованный не был проинформирован об основаниях своего ареста, но такой арест является незаконным и формирует собой состав правонарушения в виде незаконного лишения свободы.

Требование о сообщении арестованному об основаниях его ареста может быть не соблюдено, если сами обстоятельства ареста таковы, что арестованный сам четко осознает и понимает, за что именно его лишают свободы. Такая ситуация может возникнуть, например, при аресте гражданина в месте совершения им преступления, когда какой-либо дополнительный диалог между ним и полицией становится излишним.

Сообщение арестованному об основаниях его ареста вовсе не означает, что должен быть использован какой-либо формальный или строго юридический язык. Арестованному достаточно сообщить суть обвинения или подозрения с выражением его в любой доступной полицейскому речевой форме.

Наконец, обжалование арестованным действий полиции по основанию умолчания относительно предмета обвинений или подозрений не может быть допущено, если сам арестованный своими действиями создал такую обстановку, при которой какое-либо информирование его полицией было бы невозможно. Например, начал активно сопротивляться аресту или пустился в бега.

На этом основании первый арест г-на Лечинского совершенно незаконен и не имеет никаких оправданий.

Однако, лишение свободы г-на Лечинского имело и другой эпизод. Суд снял с него обвинения в незаконном хранении имущества и освободил из-под ареста, но тут же вмешалась полиция и вновь арестовала Лечинского, на этот раз по обвинению в краже.

Арест произошел в здании суда. Причем, Лечинский уже знал, в чем именно его обвиняют.

По общему правилу, арест не может быть произведен в суде, поскольку такое действие может быть расценено в качестве оскорбления суда, привести к срыву проходящих в суде заседаний по другим делам, вызвать негативную реакцию посетителей.

Это общее правило, однако, не является нормой закона, но всего лишь пожеланием, из чего следует, что арест в здании суда или даже в зале судебных заседаний в определенных случаях может быть произведен.

Соответственно сказанному, высший суд признал полицию виновной в незаконном лишении свободы г-на Лечинского, но только в одном из эпизодов, когда арестованному не были сообщены те обвинения или подозрения, которые имели в виду полицейские, производившие арест. В том, что касается ареста и лишения свободы в здании суда, то суд признал действия полиции не выходящими за рамки закона, поскольку в этом случае г-н Лечинский уже достоверно знал суть выдвинутого против него обвинения в краже, хотя бы такое обвинение и не смогло устоять при дальнейшем разбирательстве дела.

Причинитель вреда отвечает перед потерпевшим только за разумно предвидимые негативные последствия своих вредоносных действий или бездействия. За непредвиденный случай ответственность причинителя вреда не возникает.

Высший суд Великобритании по делам доминионов – Юридический комитет Ближайшего совета Ее Величества – рассматривал жалобу на решение Верховного суда австралийской провинции Новый Южный Уэльс. В то время Австралия, несмотря на свою государственную автономию и суверенитет, подпадала под юрисдикцию Великобритании. Решения верховных судов австралийских провинций могли быть обжалованы в высший суд метрополии. Чуть подробнее об этом можно прочитать: здесь

Австралийская компания Morts Dock занималась постройкой и ремонтом кораблей в Сиднейском порту, для чего использовала весьма солидный по своим размерам причал, на котором располагалось различное оборудование и материалы компании.

Осенью 1951 года у причала было пришвартовано для проведения ремонтных работ судно. Работы осуществлялись с использованием электрического оборудования и кислородно-ацетиленовой сварки.

В это же самое время у соседнего причала для разгрузки нефтепродуктов и бункеровки топливом стоял пришвартованным танкер, который зафрахтовала компания Overseas Tankship.

Прекрасным осенним утром, вследствие халатности обслуживавших танкер матросов, значительная часть загружаемого на судно топлива оказалась пролита за борт. Ветер поспособствовал тому, что значительная часть огнеопасного вещества оказалась сконцентрирована у судоремонтного причала Morts Dock. Никаких действий по сбору топлива с воды или хотя бы по рассеиванию его по акватории порта предпринято виновниками этой неприятности не было. В скором времени танкер ушел в море.

Когда ответственный за производство судоремонтных работ сотрудник компании Morts Dock выяснил ситуацию с разливом соседского топлива в воду, он строго-настрого запретил рабочим до поступления специальной команды использовать при проведении ремонтных работ сварочное и любое другое огнеопасное оборудование.

Одновременно с этим прораб провел собственное небольшое расследование. Он связался с бункеровочной фирмой с тем, чтобы выяснить степень огнеопасности разлитого в заливе топлива. На основании полученных от фирмы сведений и собственного опыта прораб решил, что возгорание вряд ли возможно, и работы на причале могут быть продолжены с соблюдением необходимых мер предосторожности. Он дал указание рабочим проявлять предельную аккуратность и не допускать попадания на пятна топлива искр, окалины сварки и любых иных предметов и веществ, которые могут, в принципе, вызвать возгорание.

Работы по ремонту судна были продолжены. Скопившееся у причала судоремонтной компании топливо, естественно, загорелось. Огонь причинил существенные убытки и ремонтируемому судну, и самому причалу, включая находившееся на нем оборудование.

Как выяснил суд первой инстанции, пожар возник по той причине, что разлитым топливом пропитался находивший в воде у причала мусор, включая текстильные отходы. Их возгорание вызвало возгорание деревянных частей причала, также покрытых пленкой разлитого топлива. В конечном итоге загорелось и само топливо на воде, скопившееся у причала.

Суд первой инстанции разрешил дело в пользу истца и взыскал с виновника пожара причиненные судостроительной компании убытки. Это решение было обжаловано, но и здесь успеха ответчику добиться не удалось. Он решил обжаловать апелляционное решение в высший суд Великобритании по делам доминионов.

В лондонском высшем суде представители сторон обменялись огромными по своему объему речами. Особенно усердствовали представители апеллянта в доказывании отсутствия основания для привлечения его к деликтной ответственности.

Температура возгорания топлива составляет около 170 градусов по Цельсию. Разлитое по воде топливо не может быть нагрето до такой температуры и загореться. Исходя из этого, компания, матросы которой разлили топливо, не могла разумно предвидеть возможность возгорания. Это обстоятельство было отмечено судом первой инстанции и не опровергнуто в первой апелляции.

Несмотря на отсутствие у апеллянта возможности предвидеть неблагоприятные последствия своих действий, суд первой инстанции, тем не менее, возложил на него имущественную ответственность за последствия происшедшего по основанию проявления им неосторожности события причинения вреда пожаром. При этом суд опирался на громкое прецедентное дело In re Polemis and Furness Withy & Co, рассмотренное Высоким судом и Апелляционным судом Великобритании в 1921 году.

То давнее дело было разрешено судом, по мнению представителей апеллянта, неправильно. В решении по делу In re Polemis суд указал, что ответственность за вред наступает и в том случае, когда его причинение невозможно было предвидеть.

Апеллянт не мог предвидеть причинение вреда имуществу истца разливом топлива по поверхности воды, поскольку не мог предвидеть возникновение пожара. Ни при каких обычных условиях данное топливо не могло загореться на воде. Поскольку предвидение вреда составляет самую существенную характеристику вины апеллянта для привлечения его к ответственности за вред, причиненный по неосторожности, отсутствие возможности такого предвидения означает отсутствие основания для удовлетворения деликтного иска.

Небрежность в действиях апеллянта есть. Эта небрежность заключается в разливе топлива. Но небрежности ответчика в создании условий для пожара, которые не должен был произойти, нет.

Если суд согласится с тем, что апеллянт должен нести ответственность за непредвиденный им вред, то возникает вопрос – до какой степени удаленности от места события во времени и в пространстве будет действовать такое правило?

Представим себе, что разлив топлива по воде вызвал пожар, от пожара сгорело имущество, от гари и копоти при пожаре у живущих поблизости людей разыгралась астма, эти люди не смогли выйти на работу, в результате работодатель провалил выполнение важного контракта по поставке медицинского оборудования, которого не дождались в больнице, что привело некоторых больных к летальному исходу, что оставило их иждивенцев без средств к существованию и т.п. и т.д.

Никакой вред из перечисленных ответчиком не мог быть предвиден. Очевидно, что за любой такой вред, по причине его отдаленности от действия по разливу топлива на воду, ответственность возникать не должна. Отвечать можно только за то последствие своих действий или бездействия, которое находится не просто в прямой, но еще и в непосредственной связи с таким действием. Располагается во времени сразу вслед за совершением вредоносного действия, а в пространстве – на максимально коротком к нему расстоянии.

Потому апеллянт и настаивает на отсутствии деликта, полагая, что вред имуществу судоремонтной компании не являлся ближайшим следствием по отношению к разливу топлива в воду, не был «прямым» следствием действий апеллянта, и предвидеть его было невозможно.

Пожар случился почти через три дня после инцидента с разливом топлива. Это слишком много для того, чтобы говорить о непосредственном взаимодействии причины и следствия. К тому же, на разгон топлива по заливу повлияли непредсказуемые внешние обстоятельства: ветер и местные течения. Предвидеть, что значительную часть топлива пригонит именно к причалу истца было невозможно.

Все обстоятельства сложились в одном месте таким образом, что возник пожар, но ни за какое из этих обстоятельств апеллянт отвечать не может. Разлитое топливо не могло загореться на воде, но загорелось; топливо не должно было скопиться у причала истца, но подул ветер и оно скопилось; предполагать, что водная окрестность причала будет завалена огнеопасным мусором, было нельзя, а такой мусор там был, причем, в значительном количестве; то, что именно в этот период на судоремонтных работах у причала будет применяться ацетиленовая сварка, заранее предположить было невозможно, как невозможно было предположить, что из-за этой сварки загорится пропитанной топливом тканевый мусор у причала, и, в конечном итоге, загорится само топливо на воде.

Судебные представители истца, естественно, выступили с аргументами в опровержение всех доводов защиты.

По ошибочному мнению апеллянта, дело выглядит так, будто пожар мог случиться даже в том случае, если бы матросы никакого топлива в значительном количестве за борт судна не пролили. Во всяком случае, именно это абсурдное утверждение следует из выдвинутого защитой императива, что никакой прямой связи между разливом топлива в воду и пожаром на причале истца не существует.

Факт прямой и непосредственной причинно-следственной связи между небрежностью апеллянта при бункеровке своего судна топливом, возникшим пожаром и причинением вреда имущества истца установлен судом первой инстанции и подтвержден судом апелляционной инстанции.

Защита утверждает, что прецедентный вывод суда по делу In re Polemis в 1921 году был ошибочен. Но это означает, что вплоть до настоящего времени, т.е. в течение 40 лет, суды половины земного шара, относящейся к англоязычной традиции права, в том числе высшие суды, в авторитете и профессионализме которых сомневаться не приходится, по делам со сходными обстоятельствами призывали на помощь ложный прецедент, разрешали споры на основе случившейся в 1921 году судебной ошибки. Это более чем вызывающее утверждение.

Правило о том, что ответственность за вред возникает и в отсутствие предвидения такого вреда при условии, что вред находился в прямой причинно-следственной связи с действиями или бездействием причинителя, уже давно закреплено судебной практикой и никем еще никогда не оспаривалось как ошибочное. Здесь представители истца в подкрепление своей позиции сослались на авторитетную юридическую статью в американском Columbia Law Review за 1934 год, а также на судебную практику Канады, Новой Зеландии и самой Австралии.

Если в настоящем деле не усматривается деликт причинения вреда по неосторожности, то, извольте, пусть это будет деликт из причинения вреда общественным интересам. Иск из такого деликта имеет право подать частное лицо как представитель той самой общественности, интересы которой серьезно пострадали. А для подобного иска не имеет значения вообще возможность или невозможность предвидения причинителем вреда негативных последствий своих действий. На этом принципе основано все законодательство об экологических деликтах. Пусть апеллянт платит за причиненный имуществу истца вред в форме компенсации экологического вреда: акватория порта была загрязнена нефтепродуктами и в связи с этим была причинена порча имуществу истца.

Если же вернуться к значительно более правильному для обстоятельств данного дела рассуждению о том, что здесь речь идет о частном деликте вследствие проявления неосторожности, то следует отметить, что, осуществляя различные производственные действия в одном и том же месте, в непосредственной близости друг от друга, истец и ответчик имели взаимные обязанности проявлять разумную заботу об интересах друг друга. В частности, не проливать, пусть даже и случайно, топливо за борт, заведомо зная, что оно, в том или ином варианте, обязательно достигнет причала соседа, и если не станет причиной пожара, то уж во всяком случае испачкает или, возможно, даже повредит более существенным образом соседское имущество.

Еще одним утверждением, на котором настаивали судебные представители истца, являлось то, что своим действием или бездействием причинитель вреда может вызвать наступление различных негативных последствий. Некоторые из них могут являться предвидимыми, другие – нет. Если дело обстоит именно так, и потерпевшему причинен как предвиденный ответчиком вред в виде загрязнения имущества нефтепродуктами, так и непредвиденный, то ответчик должен отвечать за весь причиненный вред.

В январе 1961 года, т.е. через 9 с небольшим лет после инцидента, произошедшего 30 октября 1951 года, высший суд Британской Империи по делам доминионов огласил свое решение.

В нем он вкратце повторил те обстоятельства дела, которые установили нижестоящие суды. В частности, тот факт, что возгорание разлитого по воде топлива действительно невозможно было предвидеть, что подтверждено экспертным заключением авторитетных ученых - нефтехимиков, сомневаться в честности и профессионализме которых нет никаких оснований. Топливо данной марки загореться на воде не могло без наличия каких-то экстраординарных, т.е. непредвиденных, случайных обстоятельств.

Высший суд также отметил, что в суде первой инстанции прозвучал и такой аргумент в пользу признания ответчика (апеллянта) виновным в совершении деликта: вред имуществу истца был причинен не только пожаром, но также загрязнением нефтепродуктами. Хотя истец не заявил требования о возмещении данного вреда в своем иске, полагая, что его значительность не идет ни в какое сравнение со значительностью вреда, причиненного пожаром, тем не менее, следует отметить, что вред от загрязнения находится в самой прямой и непосредственной связи с разливом топлива по акватории порта, и это обстоятельство не нуждается ни в каком доказывании. Поскольку одно и тоже действие истца – неосторожный пролив топлива за борт – вызвал одновременное наступление предвидимых (загрязнение) и непредвидимых (пожар) последствий, суд первой инстанции признал ответчика виновным в совершении деликта пожара, а Верховный суд провинции Новый Южный Уэльс подтвердил этот вывод.

Высший суд метрополии отметил, что, в отличие от любых прочих судов, он не связан никакими прецедентными решениями прошлых эпох, в том числе решением по делу In re Polemis, на ошибочности которого настаивает апеллянт.

Повторим, что в том деле суд принял решение о том, что небрежный ответчик несет ответственность за причинение даже того вреда, который не мог быть предвиден в условиях проявления причинителем вреда разумной предусмотрительности.

Этот подход при рассмотрении деликтных споров имеет достаточно давнюю традицию. Проявление ответчиком неосторожности, по мнению судов, делает его ответственным за любые вредные последствия своих действий или бездействия, вне зависимости от возможности их предвидения.

Однако, существуют и прямо противоположные мнения судей, включенные в судебные решения. Например, решение по широко известному делу 1872 года Sharp v. Powell.

В том давнем деле обстоятельства были таковы: работник ответчика, в нарушение установленных законом предписаний, мыл некоторое оборудование прямо на улице. Грязная вода должна была стекать по мостовой в расположенный неподалеку канализационный колодец. По причине весьма холодной погоды колодец оказался забит льдом, и сливаемая на мостовую вода в него не попала, но образовала ледяную корку на проезжей части. На этом льду и поскользнулась лошадь истца, сломав себе ногу. Ответчик, однако, был признан невиновным в причинении вреда имуществу истца по той причине, что последствия разлива воды на мостовую суд счел экстраординарными и непредвиденными.

Таким образом, указал высший суд, никакой доктрины по вопросу о причинении вреда по неосторожности так и не сложилось. Единого мнения о значении разумного предвидения вредных последствий для определения ответственности за деликт нет даже у самых авторитетных судей и судебных учреждений уже на протяжении целого столетия.

Следует обратить внимание, что основания и условия ответственности за деликт имеют много сходства с основаниями и условиями ответственности за нарушение контрактного обязательства. И в том, и в другом случае условием ответственности является вина. И в том, и в другом случае предметом возмещения являются причиненные виновными действиями или бездействием убытки.

Интересно, что если бы требование о возмещении убытков имело своим основанием не совершение деликта, но нарушение контрактного обязательства, то невозможность разумного предвидения негативных последствий имела бы для рассмотрения спора совершенно другое значение – ответчик был бы освобожден от ответственности. Ситуация была бы оценена судом как случай, ответственность за возникновение которого при исполнении контракта не наступает.

Но если ответственность за случай в контрактном праве не признается, то почему она должна возникать в деликтном праве, если основания ответственности и предмет возмещения при любом варианте являются одинаковыми? Не означает ли это, что невозможность предвидения негативных последствий своего действия или бездействия должна оцениваться в пользу освобождения ответчика от ответственности за деликт, и что с позиции современного понимания доктрины гражданской ответственности дело In re Polemis действительно было разрешено судом неправильно?

Правило о том, что непредвиденность последствий не имеет значения для возложения ответственности за причиненный действием или бездействием ответчика вред по неосторожности не является приемлемой точкой зрения и не может составлять доктринальный взгляд на условия возложения ответственности за деликт.

Высший суд Британской Империи принял решение удовлетворить апелляционную жалобу, постановив, что деликтная ответственность за негативные последствия действий (бездействия) ответчика, которые нельзя было предвидеть при проявлении им разумной предусмотрительности, т.е. за случай, не наступает.

В отсутствие особой юридической близости, позволяющей говорить об установлении доверительного, фидуциарного отношения между банком и не являющимся его клиентом лицом, получившим составленную банком без должной заботливости и осмотрительности информацию о финансовой состоятельности клиента, такое лицо не может искать против банка по деликтному иску по основанию отсутствия со стороны банка должной озабоченности интересами этого лица. При этом сделанный банком дисклеймер (оговорка о снятии с себя ответственности за возможные негативные последствия использования предоставленной банком информации) является приемлемым инструментом устранения банка от последствий совершения им действий без проявления такой заботливости.

Апеллянтом по жалобе в высший суд страны – Апелляционный комитет Палаты лордов Парламента – выступила компания Hedley Byrne, подвизавшаяся в качестве рекламного агента. Она принимала заказы клиентов на размещение рекламы в газетах, на телевидении и радио, организовывала изготовление рекламных материалов, следила за их правильным размещением, в общем, предоставляла своим клиентам полное меню услуг в сфере рекламного бизнеса.

Ответчиком выступил банк, обслуживавший одного из «лакомых» клиентов апеллянта.

Рекламщик от имени этого клиента разместил несколько мелких заказов на рекламирование его продукции, а затем получил от него же предложение о проведении крупной, ценой до 100 тысяч фунтов, рекламной кампании в средствах массовой информации.

Будучи осмотрительным бизнесменом, рекламщик решил выяснить реальное положение дел у заказчика, насколько ему посильно вытянуть такую кампанию, в первую очередь, с точки зрения возмещения расходов рекламного агента и выплаты ему вознаграждения.

От обслуживавшего заказчика рекламной кампании банка рекламный агент через свой банк получил заверение в достаточной благополучности и финансовой респектабельности заказчика.

Это сподвигло рекламного агента на условиях последующей оплаты (т.е., в кредит) приобрести под свою личную ответственность изрядное количество телевизионных минут рекламного времени, а также значительную площадь рекламного пространства в некоторых газетных изданиях.

Что-то, однако, интуитивно продолжало беспокоить рекламщика, тем более, что заказчик сменил обслуживавший его банк. Теперь таким банком стала компания Heller & Partners, которая и выступила ответчиком по рассмотренной высшим судом страны апелляционной жалобе.

Рекламщик вновь попросил свой банк оказать ему небольшую услуг: обратиться в обслуживающий заказчика рекламной кампании банк Heller & Partners, с тем, чтобы еще раз выяснить финансовое состояние и финансовые перспективы заказчика.

В результате между банками завязалась переписка, содержанием которой явились достаточно осторожные ответы обслуживавшего заказчика банка, в целом убеждавшие рекламного агента, что у заказчика дела находятся в полном порядке.

В своих ответах на запросы банкиры, в частности, использовали следующие выражения, описывая финансовую состоятельность, кредитоспособность и благонадежность заказчика: «Мы полагаем, что интересующая вас компания не принимает на себя никаких обязательств, которые не в состоянии исполнить»; «Мы полагаем, что интересующая вас компания вполне устойчива для ведения своего обычного бизнеса».

Такие расплывчатые ответы не до конца устроили рекламного агента, и он вновь через свой банк попросил банк заказчика описать финансовое состояние последнего в более конкретных утверждениях. Рекламщик безо всяких экивоков и политесов хотел четко узнать, в состоянии ли заказчик исполнить контракт на проведение рекламной кампании стоимостью до 100 тысяч фунтов.

На этот запрос ответ был получен не менее аккуратный по сравнению с предыдущим. Банк вновь сообщили, что находящаяся у них на банковском обслуживании компания вполне устойчива и приглядна, добавив, что цена контракта, способность уплатить которую так интересует банк-корреспондент, превышает те суммы, которые банкиры привыкли видеть применительно к финансовым операциям данной компании.

Все письма банка в ответ на просьбы о предоставлении им информации сопровождались постоянными оговорками о конфиденциальности сведений, а также дисклеймерами о том, что банк не принимает на себя ответственность за возможные негативные последствия использования сообщенной в переписке информации.

Опасения рекламного агента оказались не напрасными. Их клиент, заказавший столь дорогую рекламную кампанию, пошел на дно и попал под ликвидацию. Рекламный агент, приобретший под свою ответственность телевизионные минуты и газетные квадратные дюймы, был вынужден выплатить неустойки за отказ от размещения рекламы. Его убытки составили свыше 17 тысяч фунтов.

Помимо обиды за потерянные деньги, рекламщик сформировал в своем сознании также устойчивое мнение о том, что причиной его финансовой неудачи стало наплевательское отношение к нему со стороны банка, обслуживавшего ликвидированного заказчика рекламы. Банк обязан был проявить должную заботливость по отношению к интересам запрашивающего у него информацию лица, но отнесся к исполнению этой обязанности с возмутительным небрежением.

Суд первой инстанции рекламный агент проиграл, равно как проиграл и апелляцию, однако, получил право заявить вторую апелляционную жалобу в высший суд страны.

Важными обстоятельствами для понимания существа аргументов участников спора, а также мотивировки принятого высшим судом страны решения по делу являлись те, что запросы рекламного агента на получение информации исполнялись безвозмездно; переписка велась только между банками и рекламщик как бенефициар получения конфиденциальной информации в письмах не фигурировал; наконец, никакой договорной связи между рекламным агентом и банком заказчика, объективную информацию о состоятельности которого агент так хотел получить, не было.

В высшем суде представители апеллянта (рекламного агента) высыпали на головы лордов-судей целый мешок подобающих случаю прецедентов прошлых эпох, среди которых фигурировал один особо значимый для решения спора в пользу апеллянта – дело 1932 года Donoghue v. Stevenson, в решении по которому была выражена мысль о том, что иску о возмещении вреда не препятствует отсутствие фидуциарных или иных особых отношений между лицами, одно из которых, не заботится о возможных вредных последствиях своих действий или бездействия, а другое, полагаясь на разумность и заботливость причинителя вреда, несет в результате этого убытки.

Это дело 1932 года вошло в анналы английской судебной практики как спор «M’Alister (or Donoghue) v. Stevenson». Оно изложено в уже опубликованной второй части подборки суперпрецедентов.

Представители апеллянта также попытались убедить суд в том, что бесплатность выполнения поручения их доверителя о предоставлении информации сама по себе не является препятствием для удовлетворения его иска к банку. В подтверждение своих слов ими были приведены примеры из жизни. Например, врач, оказывающий медицинские услуги больному даже на безвозмездных началах, все равно должен в полной мере проявить свое профессиональное мастерство и озабоченность интересами здоровья своего пациента. Иными словами, тот, кто профессионально призван проявлять заботу о чужом интересе, будь то интерес физического, психического или имущественного характера, тот обязан это делать и в отсутствие вознаграждения за свои труды.

Банк заказчика рекламы был запрошен на предмет уточнения финансового состояния своего клиента. Никакое другое лицо дать такую информацию не могло. Это означает, что выдача подобных справок или заключений относится к предмету банкирской деятельности, которую банк, как и любой другую свою деятельность, должен осуществлять с должной заботливостью.

Тот факт, что банк заказчика рекламы формально исполнял не запрос апеллянта, а запрос обслуживающего апеллянта банка , не изменяет ситуацию. При направлении ответа на запрос банк не мог не понимать, что предоставленной им информацией воспользуется некое третье лицо, в интересах которого и уточняется финансовое состояние клиента.

Речь защитников ответчика по апелляционной жалобе была посвящена разбору тех же самых прецедентных правил, на которые ссылались выступившие первыми представители апеллянта. Только к выводам защитники ответчика пришли прямо противоположным, что и неудивительно.

Информация о финансовом состоянии, которую запросили у банка, была составлена им в предельно аккуратных выражениях, поскольку любой другой подход мог бы нанести вред интересам клиента, перед которым банк, в силу договора о банковском обслуживании, действительно должен исполнять обязанность заботливости.

Информация была сообщена конфиденциально запросившему ее банку, обслуживавшему апеллянта. Конфиденциальность информации означала недопустимость сообщения ее третьему лицу, в данном случае – именно апеллянту, о существовании которого банк, предоставивший такую информацию не знал.

Не существует обязанности проявлять заботу о чужих интересах вообще, т.е. в любом случае и по любому поводу. Равно как не существует обязанности воздерживаться от предоставления информации, которая бы не выражала ту степень заботливости чужими интересами, на которую мог бы полагаться получатель информации, тем более неизвестный информатору, т.е. любой и каждый.

Обязанность проявлять заботу о чуждом интересе может быть либо договорной, либо возникать из фидуциарных отношений между информатором и получателем информации, либо быть основана на признаваемой правом в качестве значимой иной юридической близости между субъектами, как, например, в случае с отношениями между соседями.

Если какое-либо лицо действует в качестве финансового или инвестиционного консультанта, то одно это возлагает на него обязанность проявлять заботу о содержании своих консультаций и заботу об интересах консультируемых лиц. Но никаких подобных обязанностей не возникает в любом ином случае. Если один человек спросит о чем-то другого, а такой вопрос может относиться к финансовой сфере, то неправильный или непрофессиональный ответ вовсе не означает возникновение ответственности за непроявление отвечающим должной заботы по отношению к интересам вопрошающего. Любой другой ответ приведет к ситуации абсурда с предоставлением права всем судиться со всеми.

Банк спросили о финансовом состоянии его клиента, при том, что банк не является ни аудитором, ни бухгалтером этого клиента. Банк в максимально осторожных выражениях с тем, чтобы не нарушить интересы клиента, предоставил ответ, содержание которого не давало никакого повода к тому, чтобы считать его исчерпывающей и конкретной финансовой консультацией. О какой же ответственности банка, да еще и перед совершенно неизвестным ему лицом, может идти речь?

Высший суд начал обсуждать представленный ему на рассмотрение спор с обсуждения различия между вредоносной неосторожностью, проявленной в действии, и вредоносной неосторожностью, проявленной в слове, тем более, что основная аргументация апеллянта базировалась на решении по делу Donoghue v. Stevenson, где речь шла именно о неосторожном действии. Напомню, что тогда возник спор из деликта причинения вреда здоровью истице, употребившей имбирное пиво, в бутылке с которым оказались части раздавленной или разваренной улитки.

Высший суд посчитал решение по этому спору 1932 года мало относящимся к обсуждаемой им проблеме вреда, причиненного неосторожным словом, точнее, письменным мнением о финансовой состоятельности клиента, которое банкир сообщил другому банку по просьбе последнего. Дело 1932 года, по мнению суда, имеет значение в рассматриваемом случае только в том смысле, что устанавливает максимально широкий по кругу субъектов стандарт разумности, осмотрительности и заботливости, выходящий за пределы контрактных, фидуциарных или соседских взаимоотношений.

Наиболее очевидное различие между неосторожным словом и неосторожным действием заключается в следующем. Даже вполне разумный и заботливый гражданин часто высказывает различные мнения по возникающим в обществе информационным поводам. Он высказывается также и тогда, когда отчетливо понимает, что его мнение может вполне вероятно повлиять на мнение других лиц. Часто именно с этой целью – повлиять на других людей – такое мнение и высказывается.

Также следует иметь в виду, что публичное высказываемое кем-либо мнение по какому-либо информационному поводу, т.е. в ответ на некое событие, делается вовсе не с той степенью осмотрительности и заботливости, которую этот же гражданин проявил бы, если бы его попросили высказать мнение или предоставить консультацию на профессиональной или деловой основе. В последнем случае гражданин много раз подумает о том, что ему сказать, какие акценты расставить, что подчеркнуть и о чем умолчать.

Нельзя требовать проявления разумной заботливости от граждан, высказывающих свое мнение по случайным поводам, не имеющим отношения к их профессиональной или предпринимательской деятельности, либо к иным обстоятельствам высокой значимости, не позволяющим говорить, что попало, не заботясь о последствиях своих неосторожных слов.

Наоборот, можно и нужно требовать от граждан проявления заботливости и осмотрительности при выпуске ими в оборот предметов, которые по своим характеристикам относятся к опасным, либо могут стать такими при определенных условиях их производства или использования, либо при нарушении таких условий производителем или пользователем.

Другое очевидное различие между неосторожным действием и неосторожным словом заключается в том, что, как правило, неосторожное действие влечет возникновение вреда в единичном случае, и между таким действием и причиненным вследствие его совершения вредом достаточно просто обнаружить или опровергнуть наличие юридической связи, как, например, в случае с соседскими отношениями.

Наоборот, высказанное слово очень часто «разносится ветром» по головам множества услышавших это слово граждан. Причем, тот, кто высказал слово, не в состоянии предугадать, какая судьба уготована его высказыванию. Оно может «умереть» немедленно, а может остаться в годах, десятилетиях и веках, закрепиться в сознании тысяч и миллионов.

Прекрасный пример это слухи. Сколько граждан потерпели различные неприятности, в том числе в своей имущественной сфере, полагаясь на слухи! Но нельзя возлагать на того, кто высказал ставшее слухом мнение, ответственность за те негативные последствия, которые, полагаясь на слух, претерпел любой его «потребитель».

Высший суд полагает, что, по общему правилу, неосторожное высказывание или утверждение не создает основания для иска. Должно быть нечто более значимое для того, что право на иск возникло, а чтобы установить, какие именно обстоятельства могут иметь значение для возникновения ответственности за неосторожно высказанное слово, необходимо обратиться к прецедентам.

Если между лицами существует договорное отношение, то выявить обстоятельства ответственности за неразумно сделанное заявление одной из сторон контракта, обычно, не составляет труда. Надо только установить, имели ли место между сторонами договора явно выраженные или подразумеваемые заверения в правдивости той информации, которую они сообщают друг другу.

Особым случаем ответственности за неразумно и неосмотрительно сделанные утверждения является ответственность директоров компаний, в частности, за утверждения, включенные в проспекты эмиссии.

Уже давно судами подтверждено, что обязанность проявления разумности и заботливости о содержании своих мнений и высказываний присутствует между сторонами доверительных, фидуциарных отношений.

Разумный человек, понимая, что от него ожидают профессионального суждения и что на это суждение будут полагаться, имеет перед собой три варианта поведения. Он может промолчать, отклонив просьбу о предоставлении суждения. Он может высказать свое суждение, подчеркнув отсутствие какой-либо ответственности с его стороны за правильность такого суждения, либо указав на то обстоятельство, что суждение высказывается без того специального исследования поставленной проблемы, которое бы требовалось для точного и исчерпывающего ответа на вопрос. Наконец, он может дать ответ без каких-либо оговорок и умолчаний. В этом последнем случае может подразумеваться, что ответ дан с согласием со стороны отвечающего нести ответственность за проявление должной озабоченности интересами того, кто будет полагаться на содержание ответа, либо может подразумеваться, что отвечающий согласился с тем, что между ним и спрашивающим установилось некоторое особое отношение, характеризуемое необходимостью проявления заботы по отношению к интересам вопрошающего.

По мнению высшего суда, предметом спора между рекламным агентом и банком является не неосторожность последнего в обычно понимаемом смысле. Наоборот, ответ банка на запрос был предельно осторожен. В нем не было никакой небрежности, самонадеяности, легкомыслия. Скорее, в данном случае речь должна идти о несоответствующем действительности утверждении. Банк в своей осторожности хотел дать честный ответ, но получилось так, что этим ответом информация о финансовом состоянии клиента банка была искажена в представлении рекламного агента. Кредитоспособность клиента, о которой сообщил банк, оказалась не столь хороша, как это понял рекламный агент из сообщения банка.

Для правильного разрешения спора суду следует опираться на прецедентное решение 1916 года по делу Robinson v National Bank of Scotland, Ltd.

В том деле речь шла об ответственности гаранта по кредиту в условиях, когда должник был признан банкротом. Гарант был привлечен участниками сделки на основе письма банка о кредитоспособности должника, которое содержало совершенно безосновательные утверждения о его состоятельности, и в конце было дополнено припиской о снятии банком с себя всякой ответственности за любое дальнейшее использование содержащейся в письме информации.

Банк предоставил письмо не самому гаранту, но привлекшим его лицам. Соответственно, между банком и гарантом не было никакой личной связи, которая требовала бы проявления заботливости об интересах последнего. Прямое мошенничество также не было доказано.

Дело было разрешено в пользу банка благодаря оговорке о дисклеймере, т.е. о снятии банком с себя любой ответственности за возможные негативные последствия использования изложенной в письме информации.

Рассматриваемое высшим судом сегодня дело имеет почти такие же обстоятельства: запрос о финансовой устойчивости клиента, положительный ответ банка в отсутствие какого-либо специального исследования и, наконец, дисклеймер.

Может возникнуть вопрос о том, насколько адекватен такой отказ от ответственности, насколько точно и однозначно использованные в дисклеймере слова и выражения передают мысль банка?

Высший суд полагает, что дисклеймер банка сделан в такой форме и имеет такое содержание, что невозможно считать его ничем иным, как предупреждением любому читателю письма о том, что банк сообщает информацию конфиденциально и без принятия за себя ответственности за последствия использования этой информации.

Исходя из обстоятельств дела, высший суд полагает, что между банком и рекламным агентом не было установлено особого, доверительного или фидуциарного отношения, наличие которого позволило бы говорить, что банк был обязан проявить должную заботливость об интересах апеллянта. Последний не являлся клиентом банка и даже не был известен ему в качестве получателя информации.

В отсутствие фидуции между сторонами спора, сделанный банком дисклеймер является пригодным инструментом предупреждения банка об отсутствии у него ответственности за любое возможностей использование изложенной в письме информации.

Апелляционная жалоба рекламного агента Hedley Byrne & Co, Ltd на решение нижестоящего суда была отклонена. Он окончательно проиграл свое дело.

Самозанятость (независимое предпринимательство) отличается от трудовой деятельности по признакам степени и характера контроля за деятельностью гражданина со стороны заказчика, по организационному признаку вовлеченности гражданина в организационную структуру заказчика, по форме выплачиваемого вознаграждения, но, главное, по тем основаниям и условиям, с учетом которых гражданин ожидает получения выгоды или убытков от своей деятельности, будут ли они находится в прямой связи только с его личными усилиями или с деятельностью компании в целом.

Между гражданином Л. и заявителем жалобы по этому делу – компанией, занимавшейся продажей готового бетонного раствора, был заключен договор, в соответствии с которым Л. именовался независимым (самозанятым) контрактором (предпринимателем), принявшим на себя обязательство за свой собственный счет перевозить реализуемый компанией покупателям бетонный раствор в прицепной бетономешалке.

Сам автомобиль Л. был обязан приобрести за свой счет у строго определенной лизинговой компании. Этот автомобиль и прицепную бетономешалку, которая принадлежала компании – заказчику перевозок, Л был обязан держать в постоянной готовности к исполнению заказов на перевозку раствора, а также должен был застраховать. Весь эксплуатируемый Л. автопоезд был раскрашен в фирменные цвета бетонной компании.

Помимо указанного, Л. обязан был выполнять заказы на доставку раствора, будучи облачен в фирменную рабочую одежду бетонной компании. Он принимал на себя обязательства соблюдать правила трудового распорядка компании, а также не использовать автомобиль для перевозки каких-либо посторонних грузов.

Наконец, компания оставляла за собой право контролировать выполнение сложных ремонтов приобретенного Л. автомобиля, и требовала, чтобы Л. представлял в компанию финансовую отчетность, подготовленную профессиональным бухгалтером по утвержденным компанией формам.

С согласия компании Л. имел право нанять за свой счет водителя автомобиля на случай возникновения неспособности осуществлять самостоятельное управление им.

За все это бетонная компания обязывалась выплачивать Л. вознаграждение по ставке, привязанной к километражу пробега автомобиля с прицепленной к нему бетономешалкой.

Хитрая схема привлечения компанией работника не скрылась от глаз Министерства по делам пенсий и национального страхования (которое ко времени начала судебного разбирательства было переименовано в Министерство социального обеспечения). Оно решило, что речь в данном случае идет о возникновении трудовых отношений между компанией и ее так называемым «независимым предпринимателем», и потребовало от компании уплаты за Л. взносов в систему государственного социального страхования.

Не нужно быть очень умным, чтобы понять всю степень возмущения, которое бетонная компания высказала в ответ на требование Министерства. Она подала в суд жалобу с требованием отменить решение Министерства о начислении страховых взносов в связи с приемом на работу в качестве своего сотрудника господина Л, который в глазах компании являлся независимым предпринимателем или самозанятым контрактором.

В центре внимания суда, естественно, оказались условия заключенного между бетонной компанией и «независимым предпринимателем» Л. контракта. Суду, а это был Высокий суд Англии и Уэльса (The High Court of England and Wales), нужно было решить, какому именно договору соответствуют эти условия – трудовому договору или договору об оказании услуг.

Высокий суд не впечатлила содержащаяся в самом контракте оговорка о том, что Л. не является работником компании, но действует в качестве независимого предпринимателя. Ответ на вопрос о том, кем является мистер Л., зависит не от этой декларации, а от того, каково содержание возникающий у сторон договора прав и обязанностей.

Высокий суд указал, что для определения отношений между компанией и гражданином в качестве трудовых необходимо одновременное выполнение трех условий.

Во-первых, в обмен на денежное или иное материальное вознаграждение гражданин принимает на себя обязательство осуществлять некоторую деятельность своими силами, своим трудом, с использованием собственных навыков и умений. Выполнение какой-либо работы «чужими руками» не формирует собой трудовых отношений, хотя судебной практике известны некоторые исключения из строго правила о выполнении работником своих обязанностей только собственными силами и собственным трудом. Такая делегация трудовых прав и обязанностей может быть допущена в некоторых особых случаях.

Во-вторых, гражданин принимает на себя обязательство подчиняться тому регулированию и контролю, который будет осуществлять в отношении его личности компания-работодатель. Контроль и регулирование со стороны компании включают в себя право компании решать, что должно быть сделано, каким способом, с применением каких навыков, инструментов, оборудования, методов исполнения, в какое время и в каком месте. Причем, в случае с таким регулированием и контролем речь идет об административном или начальственном руководстве, но вовсе не о диспозитивных советах и пожеланиях работнику со стороны работодателя.

В третьих, сами по себе условия договора должны соответствовать понятию лично зависимого труда в интересах работодателя, и эта характеристика трудовых отношений является наиболее сложной для правильного определения. Ее объяснение требует привлечения примеров из судебной практики.

Например, в одном из споров был поднят вопрос о характере отношений между компанией и гражданином, которые обязался перегнать скот в определенное место назначения. Договор предусматривал, что погонщик за свой собственный счет наймет всех необходимых ему помощников, лошадей, любые прочие предметы, необходимые ему для обеспечения безопасной перегонки скота. Он будет предпринимать любые собственные усилия и тратить любое необходимое ему время для того, чтобы скот в целости и сохранности был доставлен к месту назначения. Вознаграждение определялось по каждой голове скота, доставленного живым и здоровым к месту назначения. Погонщик был определен судом в качестве самозанятого гражданина или независимого предпринимателя.

В другом деле отношения между гражданином и компанией были определены судом в качестве долгосрочного договора оказания услуг. Гражданин в течение многих лет каждое утро в одно и то же время подгонял свою собственную машину под погрузку товарами фирмы для развозки их клиентам. Ежедневное время доставки было почти всегда одинаковым, и в одно и то же время по вечерам гражданин заканчивал свою деятельность. Содержание машины и оплата бензина осуществлялись гражданином за его собственный счет, а оплату от фирмы он получал по километражу пробега своего автомобиля. Суд отказался считать такого водителя работником фирмы, признав его самозанятым исполнителем услуг и независимым предпринимателем.

Из приведенных и прочих прецедентов можно вывести некоторые общие заключения относительно характера самозанятости или независимости предпринимательства в противопоставление его с трудовыми отношениями.

Самозанятый гражданин контролирует в той или иной степени сам себя. Он является собственником используемых им в процессе исполнения договора механизмов, инструментов, оборудования. Он рассчитывает на получение выгоды от своей деятельности, и он принимает на себя риск возможных убытков, что и делает его предпринимателем.

К этому можно добавить также иные содержащиеся в прецедентном материале различия. Например, включенность работников во внутреннюю организационную структуру компании. Работник всегда является элементом внутренней организации фирмы, а независимый предприниматель – никогда. Работодатель всегда имеет право отстранить работника от исполнения трудовых обязанностей, заменить одного работника другим. В случае с исполнителем услуг или производителем работ для фирмы подобные действия или невозможны, или требуют реализации специального правового механизма, не имеющего никакого отношения к внутренним правилам самой компании.

На основе всего изложенного выше Высокий суд пришел к заключению, что между Л. и бетонной компанией были установлены не трудовые отношения, но отношения подрядного характера по перевозке бетона от производителя к потребителям.

Несмотря на весьма неоднозначный и запутанный договор, заключенный между Л. и бетонной компанией, этот договор не может быть определен в качестве трудового контракта.

Л. своими силами и за свой счет был обязан поддерживать в постоянной готовности для перевозки бетона свой собственный автомобиль. Он был обязан нанять за свой счет подменного водителя в случае возникновения личной неспособности управлять автомобилем. Он нес на себе все риски убыточности своей деятельности. Наконец, свою выгоду он получал не в виде повременного оклада, но по километражу пробега своего автомобиля при выполнении заказов компании по доставке бетона потребителям. Все эти особенности деятельности Л. характерны именно для предпринимателя, но не для наемного работника.

Могут возразить, что компания оговорила за собой слишком много обширных прав по осуществлению контроля за деятельностью Л. для того, чтобы считать его именно независимым предпринимателем. Степень независимости Л. была слишком мала. Но Высокий суд пришел к другому мнению – степень независимости Л. была достаточна для самозанятого контрактора.

Л. был свободен в выборе способов и средств поддержки своего автомобиля в состоянии постоянной готовности к исполнению заказов. Л. был вправе на время своей болезни или ради выходного дня нанять другого водителя, и этот водитель являлся бы работником по отношению к Л., а не по отношению к бетонной компании. То, что компания оговорила за собой право следить за эффективностью деятельности Л., за условиями выполнения им существенных ремонтов автомобиля, за его финансовой отчетностью, характерно и для независимых рыночных отношений в сфере выполнения подрядных работ, исполнения коммерческих услуг. Заказчики оговаривают за собой в отношении подрядчиков, например, при строительстве еще больше прав по контролю за их деятельностью и их расходами, но никто же не считает при этом, что строительные подрядчики при этом нанимаются всем своим штатом к заказчикам в качестве работников по трудовым контрактам.

Суд принял решение об удовлетворении жалобы бетонной компании на решение Министерства социального обеспечения, назвав Л. мелким бизнесменом («small business man»).

7. Fagan v. Commissioner of Metropolitan Police. 1968 год. Дело об объективной стороне нападения.

Нападение может быть совершено не непосредственно, но с использованием предмета-посредника, которым может являться и автомобиль. Умысел на совершение нападения может возникнуть не в момент начала действия, но уже после того, как действие начало осуществляться. Нападение может заключаться в причинении физического вреда потерпевшему путем отказа от прекращения или задержки в прекращении причинения такого вреда, начатого действием, которое само по себе нападением не являлось.

Патрулировавший улицы города констебль дал знак одному из водителей остановится для проверки водительского удостоверения. Водитель остановился, но не там, где ему указал констебль. Последний вновь повторил свое требование припарковать машину в указанном месте. Водитель чуть тронулся с места и снова притормозил. Полицейский подошел к машине и в третий раз повторил свое требование. Он даже не счел за труд пройти перед машиной и встать на то место, на котором, по его мнению, водителю следовало припарковаться. Тут и случилось несчастье.

Водитель аккуратно подъехал к стоявшему перед ним полицейскому и одним колесом встал на его ногу. Полицейский немедленно подал голос, как деликатно указано в судебном докладе, потребовав от водителя убрать машину с его ноги. На самом деле, я думаю, что крик стоял до небес.

Окно машины со стороны водителя было открыто, и он прекрасно слышал все, что говорил (или кричал) ему полицейский, но в ответ только грязно выругался в том смысле, что полицейский может и подождать. Двигатель машины водитель выключил.

Только после очередной серии криков водитель согласился убрать колесо машины с ноги полицейского, но при этом очень медленно включил зажигание, неторопливо нажал на газ и съехал с ноги.

В результате инцидента у полицейского самым серьезным образом оказался поврежден большой палец левой ноги.

Муниципальный суд признал водителя, Винсента Фагана, виновным в нападении на полицейского при исполнении им служебных обязанностей. Винсент подал апелляционную жалобу в окружной суд, которая была отклонена. Винсент обжаловал это решение в уголовную коллегию Высокого суда (The High Court).

Адвокаты обвиняемого утверждали, что преступное действие их клиента должно было состоять в совершении им наезда автомобильным колесом на ногу полицейского. Однако судей апелляции не до конца убедили доводы обвинения в том, что это было сделано намеренно, хотя обвинительный приговор апелляционный суд в конечном итоге поддержал. Поскольку судом было выражено сомнение в отношении преднамеренности ключевого события инцидента, то нельзя утверждать, что их подзащитный в момент совершения наезда осознавал преступность своего действия, что необходимо для квалификации его в качестве нападения, поэтому и самого нападения не было.

Также не может считаться нападением и нахождение автомобильного колеса на ноге полицейского. Это нахождение означает только то, что обвиняемый еще не успел съехать с ноги полицейского, а задержка в прекращении причинения травмы, да и вообще бездействие считаться нападением не может.

Таким образом, никакого нападения не было. Был случайный наезд колесом на ногу потерпевшего и некоторая задержка (замешательство) обвиняемого в том, чтобы немедленно убрать машину с ноги полицейского, как только наезд стал очевиден.

Обвинение, со своей стороны, настаивало на том, что нападение на полицейского все же имело место. Просто оно было не одномоментным актом, а длящимся действием, выразившимся в наезде и нахождении в течение некоторого времени автомобильного колеса на ноге полицейского.

Даже если наезд был случайностью, то такой случайностью никак нельзя назвать явно намеренную неторопливость обвиняемого в освобождении ноги полицейского. Поскольку такая неторопливость была, постольку она осуществлялась в полном осознании ее преступности, что в совокупности с самим фактом наезда и нахождения колеса на ноге полицейского и составляет нападение.

Высокий суд озаботился вопросом – какое именно деяние совершил обвиняемый? Он только лишь наехал колесом автомобиля на ногу полицейского, и в этом случае, за недоказанностью умысла, такое деяние вряд ли можно квалифицировать именно в качестве нападения? Либо совершенное обвиняемым деяние заключается в расположении колеса машины на ноге полицейского в течение некоторого времени. В этом случае умышленность в причинении полицейскому вреда налицо.

По мнению Высокого суда, нападение не обязательно должно быть одномоментным действием, но может иметь и длящийся характер. Как правило, оно таковым и бывает. Нападение может быть осуществлено без непосредственного прикосновения нападающего к жертве, но с использованием некоторого предмета-посредника.

Нападение всегда сопряжено с совершением насилия над жертвой, причем, насилия физического, совершенного путем прикосновения к его телу. Вопрос о возможности словесного нападения является дискуссионным и в связи с настоящим дело не рассматривается, хотя из уст обвиняемого на полицейского сыпалась площадная ругань.

Возможно, что обвиняемый начал совершать свое действие по отношению к полицейскому неумышленно, случайно наехал ему на ногу, и в этом действии нападение на полицейского еще не проявилось. Однако, на тот момент, когда обвиняемый уже знал, что он совершает насилие над полицейским, т.е. знал, что колесо его машины располагается на ноге жертвы, он продолжал оставаться в машине, которая таким образом может рассматриваться в качестве предмета-посредника для цели совершения насилия, он выключил двигатель своей машины и он обрушил на полицейского весь свой словарный запас бранных слов, демонстрирующих намерение сохранять автомобиль в состоянии наезда на ногу полицейского.

Такое поведение обвиняемого никак нельзя считать, как утверждает защита, воздержанием от совершения действия, не отвечающим признакам нападения.

Действия обвиняемого, начатые в отсутствие признаков преступления как совершенные по случайности, приобрели все такие признаки с того момента, когда он решил продолжить совершать насилие над полицейским.

Интересно отметить, что один из судей Высокого суда, рассмотревшего дело, не согласился с общей позицией и высказал свое особое мнение.

Он задал вопрос – что случилось после того, как обвиняемый по неосторожности наехал на ногу полицейского, с тем, чтобы считать это нападением? Ничего. Машина стояла колесом на ноге, а обвиняемый продемонстрировал свое виновное поведение только в том, что не стал немедленно производить необходимые манипуляции для того, чтобы машина тронулась с места и съехала с ноги полицейского.

Для меня, продолжил судья с особым мнением, факт нахождения в это время обвиняемого на водительском сиденье, а также факт того, что двигатель машины был выключен, не имеют никакого отношения к вопросу о его виновности в нападении. Неизвестно, стало бы лучше полицейскому, если бы обвиняемый покинул машину, оставив двигатель включенным, т.е. поступил бы ровно наоборот в том, в чем его обвиняют.

Нельзя говорить, что обвиняемый удерживал машину на ноге полицейского, но можно говорить только о том, что он позволил машине оставаться некоторое время на ноге, а такая трактовка события резко смещает акценты, если мы говорим о нападении.

Вина является существенным элементом любого состава преступления, кроме тех случаев, когда судом с очевидностью установлено намерение Парламента предусмотреть законом безвиновную ответственность за уголовное правонарушение определенного состава.

Госпожа Стефани Свит была обвинена полицией в содержании наркопритона по тому основанию, что именно она являлась арендодателем нескольких квартир, использованных арендаторами для «расширения сознания». Поскольку она арендодатель, то именно к ней в наибольшей мере относится выражение «содержание притона», решила полиция. Разницы между «содержанием недвижимости» в контексте использования ее для противоправной деятельности и действительно возлагаемыми законом на арендодателя правами и обязанностями по управлению недвижимостью и контролю за ее использованием арендаторами полицейские не увидели.

Уголовное наказание, которому подверг госпожу Свит суд первой инстанции, выразилось в смехотворном штрафе в размере 25 фунтов, но вопрос заключался в принципе, и г-жа Свит решила идти до конца. Она вовсе не хотела до конца своих дней нести на себе такую позорную печать, как уголовное наказание, да еще и за содержание притона.

Судом первой инстанции были установлены весьма незамысловатые фактические обстоятельства дела, которые потом аккуратно повторялись в судебных решениях всех последующих инстанций.

Г-жа Свит сама не являлась собственником фигурировавшей в материалах уголовного дела жилой недвижимости, но арендовала ее у другого лица. Предметом аренды являлись несколько жилых комнат и общая для них кухня в одной из построек фермерского хозяйства в графстве Оксфорд неподалеку от известного университета.

Г-жа Свит работала учителем в одной из школ Оксфорда и предполагала, что утром и вечером ей будет удобно кататься на машине между арендуемым жильем и работой. В реальности, однако, это оказалось вовсе не так удобно, и г-жа Свит решила переехать поближе к своей школе, а арендуемые комнаты в фермерском доме сдать в субаренду, благо, что арендный договор позволял ей совершить такую негоцию.

Цену за субаренду г-жа Свит установила вполне сносную и желающие пожить в фермерском доме нашлись очень быстро.

Одну из комнат г-жа Свит оставила за собой с тем, чтобы иметь возможность пользоваться ей при визитах к субарендаторам. Эти визиты происходили редко и только для того, чтобы забрать из почтового ящика накопившуюся корреспонденцию, а также принять от субарендаторов очередной транш арендной платы. Почти никогда г-жа Свит в своей комнате на ночь не оставалась.

То ли на основании собственных подозрений, то ли по сигналу неравнодушных соседей, но однажды ферму решили навестить полицейские. И не напрасно. В комнатах и на кухне ими были обнаружены следы употребления наркотиков, в том числе весьма тяжелых. Недвижимость очевидно использовалась в совершенно незаконных целях, и кто-то за это должен был ответить.

Потребители наркотиков, группа лиц в возрасте от 17 до 22 лет, были задержаны, но возник вопрос и об ответственности того, кто предоставил веселой молодежи возможность проводить время в наркотическом угаре на ферме, а это была именно г-жа Свит.

Статья 5 закона 1965 года «Об опасных наркотических веществах» (The Dangerous Drugs Act) гласила, что уголовному наказанию должно быть подвергнуто лицо, которое, будучи оккупантом недвижимости, либо лицом, ответственным за управление недвижимостью, допустило использование этой недвижимости с целью употребления наркотических средств.

Именно вокруг этой нормы закона и разгорелась судебная баталия, продолжительностью в полтора года.

Суд первой инстанции счел ответственность г-жи Свит за использование сданной ею в субаренду недвижимости в качестве наркопритона несомненной. Этот вывод, в ответ на жалобу осужденной, подтвердила вторая инстанция. Дело перешло на рассмотрение в высший суд Великобритании – Апелляционный комитет Палаты лордов Парламента.

В своем выступлении защищающие г-жу Свит юристы поставили перед судом вопрос о том, составляют ли действия их подзащитной состав так называемого абсолютного правонарушения, ответственность за которое наступает безотносительно к тому, знало или нет обязанное следить за своим имуществом лицо о том, что с использованием этого имущества совершается правонарушение.

Одним из главных резонов в установлении составов так называемых абсолютных правонарушений, ответственность за которые возникает при отсутствии осознания обвиняемого в том, что им сформированы условия для совершения третьими лицами незаконных действий, является воспитательная цель или устрашение. Лицо, контролирующее недвижимость, как в данном случае, должно предпринимать действия к тому, чтобы эта недвижимость не использовалась в противоправных целях, предотвращать и немедленно пресекать такое использование.

Могла ли г-жа Свит как арендодатель повлиять на своих арендаторов с тем, чтобы они не превратили сданные им жилые помещения в наркопритон? Могла, и именно этот вывод лег в основу обвинительного приговора.

Но обстоятельства данного конкретного дела таковы, что г-жа Свит фактически не осуществляла контроль за сданными ею в аренду помещениями в том смысле, что не могла выявить во время своих кратковременных визитов факты употребления субарендаторами наркотиков. Все же прочие известные ей действия арендаторов были совершенно законны и не вызывали с ее стороны каких-либо претензий.

Скрытность арендаторов в употреблении наркотиков не может быть поставлена в вину арендодателю.

Следует также обратить внимание на то, что закон, в котором содержится формулировка состава преступления в виде содержания наркопритона, говорит об управлении имуществом, т.е. о совершении некоторых активных действий. Тот, кто таких действий не совершал, не может быть обвинен в этом преступлении.

Закон об опасных наркотиках 1964 года сформулирован на основе норм аналогичного закона 1925 года. Тот давний акт имел своей целью борьбу с распространенным в те годы явлением организации в Англии опиумных курилен и имел в виду уголовную ответственность лиц, организующих и поддерживающих функционирование таких помещений.

Суд истолковал положения закона слишком широко. Получается, что ответственность за употребление наркотиков в каких-либо помещениях должны нести не только конкретные организаторы притонов, но любые лица, которые тем или иным образом прикосновенны к управлению недвижимым имуществом. Например, управляющие университетскими хостелами уж точно попадают в категорию таких лиц, но никто пока не додумался привлекать их к уголовной ответственности за то, что студенты в своих комнатах в общежитиях употребляют наркотики, о чем общественности известно доподлинно. Примеры можно множить. В категорию лиц, к которым суд отнес г-жу Свит, попадают также управляющие исправительными учреждениями, директоры школ, управляющие гостиницами.

В общем, некритическое применение обсуждаемой нормы закона об опасных наркотических веществах может привести к абсурдным выводам, а это означает, что данный закон не может быть истолкован как устанавливающий уголовную ответственность в отсутствие вины в совершении правонарушения. Вины г-жи Свит в том, что ее жильцы употребляли наркотики нет, а потому суд нижестоящих инстанций приняли неправильные решения, и г-жа Свит должна быть оправдана.

Представители обвинения с такой аргументацией, естественно, не согласились.

По их мнению, лицом, которое управляет недвижимостью, является любое лицо, непосредственно ответственное за то, как ведут себя пользователи этой недвижимостью; которое имеет право доступа в помещения; которое имеет право определять, как долго пользователи могут находиться в помещении, что они вправе и чего не вправе делать. Арендодатели в точности попадают в категорию таких лиц.

Если бы законодатель хотел указать на то, что ответственность контролирующих недвижимость лиц за ее использование для употребления наркотиков наступает только в условиях прямой или предполагаемой информированности о совершении таких действий, он отметил бы это в законе по формуле «знал или должен был знать», но ничего подобного в законе не содержится.

Целью уголовного закона является не только наказание правонарушителей, но и предупреждение совершения преступлений. В интересах общества каждый управляющий недвижимостью должен относится с рвением к тому, чтобы пользователи находящихся под его контролем помещений не совершали в них преступлений таких, как употребление наркотиков, т.е. преступлений, имеющих не случайный, но систематический и организованный характер.

Г-жа Свит сдала жилые комнаты в аренду группе молодых людей обоих полов, которые с очевидностью образовали между собой некоторое сообщество или братство. Никакими семейными связями эти люди не были обременены. Они не были родственниками друг другу или коллегами по работе. Г-жа Свит, однако, не удивилась тому, что группа молодых людей совместно выступает на стороне арендатора. Ее это обстоятельство почему-то не насторожило, хотя даже сам внешний вид молодежи (длинные волосы, полное отрицание правил личной гигиены) просто кричал о том, что они собираются на отдаленной ферме вовсе не заниматься обучением математике или чтением Шекспира, но пьянствовать, употреблять наркотики и заниматься беспорядочным сексом.

Считать, что г-жа Свит была столь наивна, что не осознавала, с какой именно целью эта молодежь решила снять у нее комнаты, - невозможно. А потому невозможно считать г-жу Свит невиновной в совершении предусмотренного законом правонарушения, за которое она осуждена. Она все прекрасно знала и понимала, но полностью устранилась от исполнения той обязанности, которая возложена законом на любого добропорядочного члена общества, - препятствовать совершению преступления, хотя это было полностью в ее силах.

Напомню, что вся описываемая история разворачивалась в 1967 – 1969 года. Это была эпоха сексуальной революции, расцвета движения хиппи и небывалого по своим масштабам протестного движения молодежи, обильно сдобренного марихуанной и ЛСД. Именно к группе неформальных молодых людей из числа хиппи относились квартиранты г-жи Свит, на что особенно упирало обвинение.

В ходе обсуждения дела в высшем суде страны выступили все его члены. В той или иной мере их выступления были сконцентрированы вокруг проблемы правильного толкования нормы закона, со ссылкой на которую была осуждена и приговорена к уголовному штрафу г-жа Свит.

Лорды-судьи отметили, что нижестоящие суды посчитали однозначным отнесение арендодателя к числу лиц, прикосновенных к управлению недвижимостью. Г-жа Свит имела возможность выбрать себе арендаторов, никто не заставлял ее сдать комнаты именно данной группе молодых людей. Она также имела возможность определить длительность аренды, наконец, она могла установить для арендаторов некоторые правила пользования помещениями, в частности, запреты на то, чтобы заниматься в них противоправной деятельностью. Все это и легло в обоснование вынесенного судом первой инстанции приговора.

Все это применимо к любому арендодателю, да и вообще к любому пользователю помещением, который позволяет находится в этом помещении другим лицам. Но означает ли это, что ответственность всех тех, кто допустил в находящиеся в их пользовании помещения других лиц, за совершенные последними преступления с использованием таких помещений наступает в отсутствие вины, если речь, как в данном случае, идет об употреблении наркотиков?

Нижестоящий суд решил, что волей законодателя являлось установление в связи с использованием наркотиков абсолютной, т.е. безвиновной ответственности лиц, контролирующих помещения, в которых организуется употребление наркотических средств.

В реальности, случаи безвиновной ответственности за преступные деяния исключительно редки. Наоборот, общим правилом является виновная ответственность. Далеко не всегда Парламент, формулируя в законе тот или иной состав уголовного преступления, включает в установленную им норму права указание на то, что ответственность за деяние наступает при наличии вины, но это вовсе не означает безвиновную ответственность. Обязательность наличия вины в таких случаях презюмируется.

Если акт Парламента в конкретной норме уголовного закона не содержит прямого и четкого указания на то, что ответственность является безвиновной, то это означает, что ответственность за совершенное деяние наступает только при наличии вины. Никакое обратное толкование невозможно. Молчание Парламента должно говорить в пользу обвиняемого, а не против него. Это само по себе является принципом, лежащим в основе любых интерпретаций уголовного закона.

Даже в том случае, когда все прочие нормы одного и того же уголовного закона содержат в себе ссылку на вину, как на основание ответственности, или формулу «знал или должен был знать», и только данная конкретная норма не содержит такой ссылки или формулы, это не означает, что Парламент намеренно умолчал в этой норме про вину, желая установить безвиновную ответственность. Системное толкование закона в целом в ущерб обвиняемому недопустимо даже при таких обстоятельствах. Следует и в этом случае молчание Парламента толковать как установление презумпции вины, т.е. в пользу обвиняемого.

Нижестоящий суд, признав г-жу Свит виновной в совершении вмененного ей преступления, возложил риск аналогичного обвинения на тысячи граждан, в той или иной мере осуществляющих в отношении недвижимости управленческие действий. При том, что ни один из таких граждан не в состоянии непрерывно следить, чем именно занимаются в своих комнатах его жильцы: курят ли они марихуану, либо читают друг другу стихи поэтов-романтиков.

Следует также отмести довод обвинения о том, что г-жа Свит наказала сама себя, пустив в свои комнаты очевидно антисоциальных молодых людей. Получается, что каждый арендодатель должен предохранять сам себя от будущих обвинений в преступлении, отказывая в допуске в помещения любым гражданам, внешность которых кажется экзотической. Это слишком опасный пусть рассуждений.

Обратимся теперь к толкованию спорной нормы закона. Она гласит, что если лицо, занимающее любое помещение или отвечающее за его использование (управление им), допускает использование такого помещения с целью употребления наркотиков, оно считается виновным в совершении деяния, противного закону об опасных наркотических средствах, т.е. преступления.

Использование помещения «с целью» означает намеренное и специальное определение назначения помещения для совершения противоправных действий. Если в некое помещение зайдет случайный или приглашенный гость и вдруг закурит сигарету с марихуаной, это не может означать, что данное помещение используется «с целью» употребления наркотиков. Например, такой гость может зайти к своему приятелю в арендуемую последним комнату. Подобный случай никак не может означать возникновение ответственности арендодателя за использование контролируемого им помещения «с целью» употребления арендатором или его гостем наркотиков.

Контроль за помещениями со стороны арендодателя означает его озабоченность вопросами содержания помещений в смысле их чистоты, работы оборудования, надлежащего состояния мест общего пользования. По общему правилу, арендодатель не имеет права свободного доступа в сданные им помещения, а значит его управление помещениями не может простираться вплоть до постоянного и неусыпного контроля за повседневной деятельностью жильцов.

В общем, толкование спорной нормы закона не приводит к иному выводу, как только к тому, что в законе подразумеваются не любые помещения, но только такие, которые специально и намеренно используются для употребления наркотиков, т.е. притоны. Любое другое толкование приводит к абсурду.

В качестве притона может использоваться любое помещение, в том числе арендуемое жилье, но в этом случае следует обратить внимание на уже приведенное рассуждение о необходимости наличия в действиях арендодателя виновности в том, что он допустил подобное использование своего помещения. Знал или должен был знать об этом, либо имел обоснованные подозрения, но попустительствовал совершению преступления. Молчание Парламента в норме уголовного закона по вопросу о необходимости установления вины обвиняемого говорит в его пользу. Вина должна быть доказана обвинением.

В конечном итоге все члены высшего суда страны единогласно приняли решение о невиновности г-жи Свит. Суд постановил отменить приговор.

Указание закона о недопустимости судебного обжалования решений административного органа означает, что судом не могут быть пересмотрены только такие решения, которые приняты этим органом строго в рамках предоставленных ему законом полномочий. Решения, ограничивающие правовые возможности заявителей по обращению их в административный орган, могут быть обжалованы в суд, поскольку в этом случае своим решением административный орган осуществляет не применение нормы права, а ее толкование на предмет того, кто и в каком объеме может требовать предоставления ему государственной услуги. Такое толкование, если иное прямо не указано в законе, выходит за пределы выданного административному органу законодателем мандата.

Выступившая апеллянтом по данному делу английская компания Anisminic с 1913 года вела успешный бизнес по добыче марганцевой руды на Синайском полуострове в Египте и была известна под названием The Sinai Mining Co.

Название пришлось поменять в 1958 году не по собственному желанию.

Бизнес компании строился на основе заключенных с правительством Египта концессионных соглашений. Примерная оценка активов компании в Египте составляла солидную в 1950-х годах сумму в 4 – 5 миллионов фунтов. Добыча марганца так и велась бы англичанами к их собственной выгоде, если бы к власти в Египте не пришел Гамаль Абдель Насер, который решил национализировать имущество иностранных компаний, занимавшихся на территории Египта добычей его природных ресурсов.

Новое египетское правительство издало прокламацию о национализации имущества иностранных компаний, в том числе горнодобывающих активов апеллянта. Разгоревшийся параллельно с действиями нового египетского правительства военный конфликт между Египтом и Израилем, известный в истории в качестве Суэцкого конфликта, привел к тому, что имущество апеллянта на сумму порядка 500 тысяч фунтов оказалось уничтожено или испорчено израильскими военными.

Израильские войска вскоре ушли с Синайского полуострова, а национализированные активы апеллянта были переданы египетской компании – оператору природных ресурсов страны.

Апеллянт зарегистрировал в Министерстве иностранных дел Великобритании свою жалобу на действия египетского правительства, в которой подробно перечислил все свои имущественные потери от национализации. Также апеллянт, используя свои связи в деловом мире, постарался отвратить своих клиентов от покупки ими марганцевой руды у египетской компании, использующей национализированные активы апеллянта.

Эти и иные подобные действия обиженных национализацией иностранных предпринимателей побудили египетское правительство сесть за стол переговоров, одним из результатов которых стало соглашение о том, что национализированное имущество апеллянта как бы и не было национализировано, но теперь будет добровольно продано апеллянтом национальному египетскому горнорудному оператору за 500 тысяч фунтов.

В соответствии с соглашением апеллянт также согласился изменить свое название с The Sinai Mining Co на Anisminic, Ltd.

В начале 1959 года между Великобританией и Объединенной Арабской Республикой Египет было заключено соглашение, в соответствии с которым с целью окончательного и бесповоротного удовлетворения любых имущественных требований британских компаний в связи с национализацией их имущества, правительство Египта предоставило Великобритании компенсацию в размере 27, 5 миллионов фунтов стерлингов.

За счет полученной компенсации в Великобритании был создан компенсационный фонд, средства которого были переданы под контроль и управление Комиссии по иностранным компенсациям (или Компенсационной комиссии), к полномочиям которой отнесли прием требований на получение выплат из этого фонда, определение правомочности заявителей и обоснованности их претензий.

Апеллянт, естественно, представил Компенсационной комиссии свое требование о возмещении ему из средств компенсационного фонда понесенных в Египте имущественных потерь. Комиссия заявление отклонила, указав, что апеллянт не является утратившим в результате национализации имущества его британским собственником или британским правопреемником британского собственника. Активы были приобретены у компании египетским национальным горнорудным оператором, пусть и заниженной цене. Он явился правопреемником британской компании, но египетским, а не британским, что исключает возможность удовлетворения заявления о компенсации.

Был подан иск, который Высокий суд Англии и Уэльса удовлетворил, признав отказ Компенсационной комиссии от принятия заявления о компенсации недействительным и указав, что истец должен считаться лицом, управомоченным на получение требуемого им возмещения.

По жалобе Компенсационной комиссии Апелляционный суд отменил решение Высокого суда как принятое в отсутствие необходимых для этого оснований, однако, позволил компании подать апелляцию в высший суд страны – Апелляционный комитет Палаты лордов Парламента Великобритании.

Спор между апеллянтом и Компенсационной комиссией был сильно осложнен тем, что закон прямо запрещал обжаловать решения комиссии в судебном порядке. Это был закон об иностранных компенсациях 1950 года. Принятый с целью урегулирования требований британцев в связи с национализацией их имущества в ставших социалистическими Югославии и Чехословакии, он определил полномочия Компенсационной комиссии, которые она должна была осуществлять также по отношению к заявителям о выплате им компенсаций в связи с египетскими событиями.

Обращает также на себя внимание, что путь за правдой составил для истца (он же апеллянт) долгих 10 лет. В 1959 году им было подано заявление в Компенсационную комиссию и только в 1969 году жалобу принял к рассмотрению высший суд страны.

В ходе развернувшейся в высшем суде дискуссии было высказано много мнений и предположений, которые вряд ли могут быть интересны для российских читателей, поэтому даже кратко излагать речи представителей апеллянта, ответчика по апелляции и лордов-судей не имеет смысла.

В центре спора находился вопрос о том, что означает установленный законом запрет на возможность обжалования решений Компенсационной комиссии. Является ли такой запрет абсолютным (т.е. не подверженным никаким исключениям), либо условным (т.е. пригодным для истолкования в противоположном смысле при некоторых обстоятельствах), и как вообще в цивилизованной стране может быть принято недоступное для переоценки судом административное решение?

Именно этот предмет обмена мнениями в высшем суде представляется мне наиболее интересным в связи со своим общеправовым значением.

Отмечу, что из пяти принявших участие в рассмотрении спора лордов-судей двое согласились с идеей о возможности издания административными органами неподсудных решений, если основанием для этого является закон, а трое судей посчитали это недопустимым, по-своему истолковав запрет закона на возможность обжалования решений Компенсационной комиссии в судебном порядке. Общее мнение суда, таким образом, склонилось в пользу апеллянта. Решение Апелляционного суда было отменено, а решение Высокого суда об обязательности принятии Компенсационной комиссией заявления апеллянта к рассмотрению оставлено в силе.

Указание закона о том, что решения Компенсационной комиссии не могут являться предметом рассмотрения и оценки их судом означает, что каждое такое решение должно считаться действительным даже и в том случае, если бы оно после надлежащего рассмотрения его в суде было бы признано недействительным.

Представители Компенсационной комиссии полагают, что слова закона говорят сами за себя, и никакого иного смысла в них нет, кроме как смысла неподсудности решений комиссии суду.

Апеллянт полагает, что смысл этого положения закона заключается в другом. Суд имеет полномочие давать оценку действительности решений комиссии. В противном случае в качестве изначально действительных следовало бы рассматривать, например, фальсифицированные решения, что никак не может быть согласовано с позицией законодателя.

В истории страны неоднократно принимались законы, которыми учреждались выводимые за пределы общего правосудия временные или специализированные трибуналы и административные органы.

В случае с Компенсационной комиссией идея законодателя очевидна. Она заключается в намерении исключить возможность обжалования решений как ошибочных или противоправных. Речь, как нетрудно догадаться, идет о деньгах. Компенсационный фонд составляют всего 27, 5 миллиона фунтов. Только они и должны быть распределены комиссией между британскими компаниями, активы которых были национализированы в Египте. Если допустить возникновение по поводу решений Компенсационной комиссии споров, то этих денег заведомо не хватит, что означает, что за национализацию Египтом имущества британцев будет вынужден отвечать бюджет Великобритании, а он не сможет возместить свои убытки в Египте, поскольку с египетским правительством заключено соглашение о том, что эти 27, 5 миллиона фунтов являются полной, окончательной и неоспоримой компенсацией за национализацию активов.

Законодатель решил, что общегосударственные преимущества окончательности решений Компенсационной комиссии перевешивают любую несправедливость, заключающуюся в отсутствии возможности обжаловать ее решения.

Таким образом, на одну чашу весов справедливости положен священный интерес правосудия, а на другую – некий общегосударственный финансовый интерес, который тоже справедлив. Нельзя перекладывать последствия египетской национализации на плечи британских налогоплательщиков.

В обоснование отказа апеллянту в принятии к рассмотрению его заявления о выплате компенсации, Компенсационная комиссия, по сути, занялась толкованием понятия правопреемства в правах на национализированные активы британских компаний. Представители Компенсационной комиссии в высшем суде настаивают, что такое толкование не может быть пересмотрено в суде, поскольку решения комиссии выведены законом за пределы юрисдикции ординарных судов.

Компенсационная комиссия имеет полномочия, установленные для нее законом. Решения, принятые комиссией в рамках этих полномочий, обжалованию и пересмотру в суде не подлежат.

Однако, занимаясь толкованием тех или иных положений законодательства, комиссия выходит за пределы своего мандата.

Представим себе комиссию, которая должна выплачивать государственные пособия вдовам, и эти решения комиссии законом выведены за пределы юрисдикции судов. Их нельзя обжаловать.

Но вот, комиссия однажды начала заниматься толкованием понятия «вдова» для цели выплаты пособий, и решила, что вдовами должны считаться женщины, сожительствовавшие с мужчинами без регистрации брака в течение, допустим, одного года и более до смерти своих мужчин.

Высшему суду очевидно, что подобное решение было бы принято комиссией с превышением ее полномочий, а потому такое решение можно и нужно было бы обжаловать, и такое обжалование не являлось бы нарушением закона, запрещающего обжаловать в суде решения комиссии.

Иными словами, в описанном гипотетическом случае суд все равно осуществляет по отношению к решениям комиссии полномочия правового надзора за соответствием ее решений выданному комиссии мандату.

Из этого рассуждения следует общий вывод о том, что неподсудность решений комиссии о выплате пособий «вдовам» не означает недопустимость для ординарного суда определять действительные законные рамки деятельности комиссии.

В случае с Компенсационной комиссией дело обстоит точно также. Эта комиссия отказала апеллянту на основании предложенного чиновниками комиссии толкования понятия правопреемника, с которым Высший суд не согласен.

Значит, таким не соответствующим праву толкованием Компенсационная комиссия вышла за пределы своих полномочий, безосновательно расширила их, и решение о таком расширении полномочий, воплощенное в решение об отказе в рассмотрении заявления апеллянта, может и должно быть рассмотрено и оценено судом.

10. Gissing v. Gissing. 1970 год. Дело о раздельно нажитом имуществе супругов.

Английское право не признает ни презумпцию совместной собственности супругов на семейное имущество, ни доктрину равенства вкладов супругов в приобретение и содержание семейного имущества в отсутствие действительного или хотя бы обоснованно предполагаемого объединения супругами принадлежащих каждому денежных средств и иного своего имущества в общей собственности. Концепция единого семейного достояния, которое должно быть после развода разделено между бывшими мужем и женой поровну, поскольку оно было создано их совместными материальными и нематериальными усилиями, не находит подтверждения в позиции статутного и судебного законодателя. Каждый из бывших супругов имеет право на ту долю, которая соответствует произведенным им за свой счет лично затратам.

Следует отметить, что в последние годы британские высшие суды приняли целую серию решений, которые полностью перевернули прежнее представление об объеме имущественного интереса бывших супругов в совместно нажитом патримонии. В частности, принцип деления поровну как применяемый по умолчанию закона и в отсутствие брачного соглашения об ином, уже не является из ряда вон выходящим. Если к делу прикосновенны остающиеся с матерью несовершеннолетние дети, то у бывшего супруга, сколько бы личных средств и усилий он ни вложил в семейную недвижимость, практически нет никаких шансов сохранить за собой хотя бы ее половину. Раздел производится исключительно с опорой на принцип соблюдения «наилучшего интереса» ребенка, и никак иначе.

Очередная печальная семейная история, приведшая, однако, к принятию судом судьбоносного решения, вошедшего во все учебники по брачным отношениям. Также – одно из очень немногих судебных дел, рассмотренных высшим судом страны, с докладом по которому выступили amicus curiae (друзья суда), причем, в защиту не явившейся в заседание ответчицы по жалобе.

22-летний молодой человек и 21-летняя девушка создали семейную пару. Оба работали. Она – секретарем в компании, выпускавшей то ли пишущие машинки, то ли типографскую технику. Вместе обзавелись семейной квартирой и потомством в виде сына. С началом войны супруга призвали в армию, женщина съехала с квартиры и до демобилизации мужа жила у родителей. Продолжала при этом работать, а также получала супружескую часть из солдатского жалованья мужа, что позволяло содержать и себя, и ребенка.

Супруг демобилизовался и в связи с отсутствием работы подселился к жене в дом ее родителей. В этот период единственными деньгами в семье был заработок жены.

Супруга проявила житейскую смекалку и настойчивость. Ей удалось уговорить руководство фирмы, в которой она работа, взять на службу своего мужа, который сумел сделать в компании очень неплохую карьеру.

Служебные успехи супруга позволили поставить вопрос о приобретении для семьи дома. Он зарабатывал одну тысячу фунтов в год, а она – пятьсот фунтов в год. На дворе стоял 1951 год и это были достойные по тем временам заработки.

Естественно, что выбирала семейное жилище жена, а оформлял все документы и решал прочие формальные вопросы муж.

Финансовые дела супругов велись в обычном для англичан режиме, который очень сильно отличается от принятого в нашей стране. Общих денег в семье не было. Каждый платил за себя сам. Ниже приводятся некоторые денежные подробности совместного быта, которые оказались чрезвычайно важными в ходе рассмотрения спора высшим судом страны – Апелляционным комитетом Палаты лордов Парламента.

Дом был приобретен за счет ипотечного кредита. Некоторую часть денег на покупку удалось взять взаймы у приятеля. Расходы по оформлению сделки муж заплатил из своего кармана, а это были очень немаленькие в то время 45 фунтов. Дом был оформлен в собственность мужа, и он же являлся должником по ипотечному кредиту.

Семье пришлось приводить в порядок лужайку перед домом, а также приобрести некоторую мебель. Это было сделано за счет сбережений жены на сумму в 220 фунтов.

Супруга продолжала работать и из своего заработка оплачивала приобретение предметов одежды для себя и для ребенка, а также добавляла некоторые собственные средстве к тем деньгам, которые давал ей муж на ведение хозяйства.

Супруг выплачивал ипотечный кредит, коммунальные расходы и затраты на проведение отпусков. Супруга самостоятельно выполняла всю работу по дому.

Семья была исключительно бережлива, несмотря на то, что мужу серьезно повезло с карьерой. В той фирме, куда его пристроила в свое время жена, он дорос до должности одного из директоров, и его заработок увеличился до 3 тысяч фунтов в год. Семья перестала относится к среднему классу и перешла в категорию состоятельных граждан с общим доходом выше среднего.

И тут, после 25 лет брака в любви и согласии, но с раздельными банковскими счетами, появилась Она. Разлучница. Естественно, что она была моложе и привлекательнее примелькавшейся жены.

Муж ушел от семьи и стал жить с этой женщиной, из своих сбережений приобрел дом и даже сумел родить двух детей. Уходя, он пообещал, что бросаемая им супруга не останется без крыши над головой. Как истинный джентльмен, дом он оставляет ей.

И в самом деле, сбежавший муж продолжил расплачиваться по ипотечному кредиту и покрывать коммунальные расходы. Женщина подала на развод, который был произведен без криков, склок и скандалов. Тихо и мирно, как и положено в кругу интеллигентных людей.

Почти сразу после развода у бывшего мужа начались финансовые трудности. Компания, в которой он директорствовал, была приобретена другой фирмой, и топ-менеджер оказался на улице. Работы не было. Денег – тоже. В этой ситуации у бывшего супруга возникло естественное желание продать дом, который он оставил бывшей жене, и за счет этого поправить свое финансовое положение хотя бы на период поиска новой работы. Тем более, что собственником дома продолжал оставаться именно он. Джентльменство и интеллигентность закончились.

Бывшая жена решила сыграть на опережение и обратилась в суд с заявлением об определении ее доли в праве собственности на дом. Неудачно. Суд первой инстанции признал единственным и безусловным собственником дома бывшего мужа. Бывшая жена обратилась в апелляцию, который встал на защиту брошенной женщины, признав за ней долю в праве общей собственности на дом в размере половины.

Бывший муж получил разрешение обжаловать решение Апелляционного суда в высшем суда страны – Апелляционном комитете Палаты лордов Парламента.

Естественно, что в своем выступлении в суде представитель бывшего супруга старался всячески принизить степень финансового участия бывшей жены в приобретении дома, да и вообще в несении общих семейных расходов.

Он заявил, что дело о доле одного из супругов в праве собственности на семейный дом должно рассматриваться в точности по таким же правилам, как если бы речь шла о притязаниях совершенно постороннего человека, поскольку английское право не признает принцип предположения об изначальности права общей собственности на имущество, попадающее в состав семейного достояния. То, что имущество приобретено в семью и для семьи, вовсе не означает, что оно автоматически становится общим имуществом супругов.

Также представитель указал на то, что при разделе семейного имущества, относительно долей в праве собственности супругов на которое нет четкого понимания, суд обычно применяет правило о разделе в равных долях, но это только в том случае, если вклады обоих супругов в такое имущество были значительны, измеримы и очевидны.

Также было отмечено, что из обещания уходящего из семьи супруга по формуле «Дом остается тебе» не возникает сама собой общая собственность на недвижимость. Она должна быть зафиксирована письменно в качестве волеизъявления собственника на то, чтобы возникла именно общая собственность, и чтобы другой супруг приобрел таким образом долю в праве общей собственности на дом.

Бывшая жена непосредственно никакого вклада в приобретение дома не сделала. Не она оплачивала ипотечный кредит и несла расходы по содержанию жилища. Могут ли ее косвенные семейные расходы, в том числе расходы на саму себя, означать, что таким образом она освободила мужа об обязанности нести эти расходы и создала ему более комфортные условия для выплаты ипотеки? Естественно, что на этот вопрос судебный представитель бывшего мужа ответил отрицательно.

Равно как отрицательно он ответил на вопрос о возможности считать семейный бюджет данной пары общим.

Против аргументов апеллянта выступили «друзья суда» - amicus curiae. Поскольку ответчица по апелляционной жалобе в суд не явилась и не была представлена в процессе профессиональным юристом, ее защиту принял на себя государственный солиситор (The Official Solicitor), от имени которого и выступили amicus curiae.

Приобретение дома для проживания семьей само по себе является общим делом. Бывшая супруга приобрела за счет своих сбережений кое какую мебель и привела в порядок придомовой участок. Это свидетельствует об общности семейной задачи обеспечить себя комфортным жильем. Нельзя все эти действия – покупку дома, приобретение мебели, обустройство участка – рассматривать в качестве совершенно независимых и отдельных друг от друга фактов.

Суд должен обратить внимание, что непосредственные затраты супругов из их наличных сбережений на оформление и вселение составили 220 фунтов со стороны жены и всего около 150 фунтов со стороны мужа, хотя последний и оформил на себя ипотеку.

Особенно упирали amicus curiae на косвенные затраты бывшей супруги в семейном обустройстве, приводившие к созданию бывшему супругу максимально комфортных условия для расчета по ипотеке. Подразумевалось, что работающая жена имела собственный источник дохода, который позволял ей тратить деньги на себя и на ребенка и даже приобретать какие-то хозяйственные вещи в дом. Если бы жена не несла этих расходов, их пришлось бы нести мужу, и его способность сравнительно легко рассчитываться по ипотеке явно бы снизилась.

Высший суд в мотивировочной части своего решения отметил, что вклад одного из супругов в приобретение и содержание семейной недвижимости может иметь две формы: являться прямым вкладом денежных средств в уплату цены приобретения или цены содержания, либо может иметь косвенный характер, например, в случае, когда одним из супругов оплачиваются за его личный счет некоторые семейные расходы, что освобождает другого супруга от исполнения подобных обязательств.

Суд указал, что обычно оплата семейных расходов производится супругами безо всяких перспективных идей и мыслей по поводу своего юридического положения в будущем в связи с семейной собственностью. Редко когда можно встретить подобную расчетливость. Ни один из супругов почти никогда не задумывается о юридических последствиях совершения им того или иного материального вклада в семейное имущество.

Наоборот, почти всегда супруги исходят из единственной идеи об общности семейного имущества и о том, что уход или смерть одного из них будет означать оставление всего накопленного имущества за другим супругом. Во всяком случае люди думают о том, что при возникновении каких-либо неожиданностей закон будет на их стороне уже в силу самого факта семейного проживания.

При прямом вкладе одного из супругов в уплату цены дома указать на его долю в праве собственности легко. В случае с косвенными расходами, заключающимися в расходах на содержание членов семьи, - сложно. Самый простой способ – всегда считать, что расходы были равнозначными и определять доли супругов в качестве половин, исходя из принципа, что «справедливость означает равенство». Однако, такой подход может быть в реальности справедливым и обоснованным далеко не всегда.

Рассматриваемое дело осложняется тем, что в действиях супруги не было ничего, что бы доказывало ее участие именно в приобретении дома. Она не давала своему мужу заем, не передавала ему деньги в качестве ее доли участия в выплате ипотечного кредита, у супругов не было совместного банковского счета, но каждый держал свой заработок и свои накопления на отдельном счете. Нет также никаких даже косвенных подтверждений тому, что между супругами существовала, пусть даже в подразумеваемом виде, какая-либо договоренность относительно распределения между ними прав и обязанностей по оплате кредита или по использованию личных средств каждого на приобретение и содержание семейной недвижимости.

Суд не должен исходить из предположения о том, как супругам следовало бы вести свои имущественные семейные дела, но суд обязан только определить, как они велись фактически и что из этого следует с точки зрения юридических последствий. Суд также не должен навязывать сторонам свое мнение о наличии между ними соглашения, которого между ними никогда не было и о котором они даже не задумывались.

Суд также не вправе изменять имущественное состояние сторон, исходя из намерения кажущийся суду хаос в семейных имущественных отношениях заменить на кажущуюся суду гармонию. Изменять имущественное положение суд может только тогда, когда основания для этого находятся в законе.

Суд первой инстанции не нашел в действиях супруги никаких следов ее участия в приобретении дома, что могло бы обосновать ее претензию на долю в праве общей собственности. Наоборот, Апелляционный суд такие следы нашел. Он исходил из определения недвижимости как «семейного достояния», приобретаемого, используемого и сберегаемого совместными усилиями супругов, вне зависимости от оценки материального вклада каждого из них в формирование такого достояния. С этой позиции само по себе наличие совместных усилий является достаточным обоснованием равного определения долей в семейном имуществе между супругами, а то, что в данном случае супруга, полностью ведшая домашнее хозяйство семьи и воспитывавшая ребенка, такие усилия предпринимала, - не подлежит сомнению.

Но с этой логичной концепцией общего семейного достояния высший суд не согласился. Он посчитал, что не может быть одного имущественного закона для супругов, в том числе бывших, и другого имущественного закона для посторонних друг другу в семейном смысле субъектов. Тот, кто не тратиться на покупку, иметь в такой покупке долю не может.

Высший суд не посчитал доказанным ни существенность вклада бывшей супруги в приобретение дома, ни наличие между мужем и женой подразумеваемого соглашения о передаче дома супруге или об установлении общей долевой собственности.

Презумпция общности семейных имущественных интересов и концепция семейного достояния, создаваемого совместными имущественными и неимущественными усилиями супругов, высшим судом была отвергнута.

Суд, однако, указал, что отказ от признания за бывшей супругой доли в праве общей собственности на дом означает возникновение у нее права на пересмотр размера присужденных ей к уплате бывшим супругом алиментов в сторону их увеличения.

В своем решении высший суд признал единственным собственником недвижимости бывшего мужа, но запретил продажу дома в течение ближайших трех месяцев с тем, чтобы бывшая жена успела обратиться в суд первой инстанции с заявлением о пересмотре размера алиментов. Иными словами, с тем, чтобы алименты в новом размере были установлены до того, как бывший муж продаст дом и поторопится использовать полученные от такой продажи деньги только на решение своих проблем, забыв о человеке, с которым до момента развода он прожил в браке 31 год.

Суперпрецедент. Часть третья. 1946 - 1970 годы